Гриуа Ш. П. Л.

Мемуары генерала Гриуа: 1792-1822. Том 2.

Париж, 1909.

---

Mémoires du général Griois : 1792-1822. T.2.
Paris, 1909.

/ С. 18-24. /   (август)

С 10 по 12 августа отряд понтоньеров был послан для постройки моста через Днепр в двух лье от нашего лагеря против селения Расасна. Меня посылали туда несколько раз для ускорения работ. Мост был закончен и наш кавалерийский корпус 12 или 13 числа двинулся к переправе через реку. Когда мы подошли к мосту, части войск уже перешли его и скапливались на левом берегу. Император со своей гвардией уже прибыл туда. Сидя на лошади у выхода с моста, он смотрел, как различные корпуса идут мимо, провозглашая: — Да здравствует Император! Как только мы прошли, наш корпус продолжил свой марш и вступил на большую дорогу на Смоленск, составив авангард следовавшего за нами пехотного корпуса, и с наступлением ночи мы расположились лагерем посреди поля.

Утром 14 августа наши тиральеры авангарда впервые с момента нашего вступления на русскую территорию столкнулись с неприятелем. Первые выстрелы из карабинов мы делали с большим удовольствием, мы почти отчаялись добраться до русских, и покончить с этим в нескольких сражениях. Вскоре наша кавалерия развернулась, и я двинул вперед нашу артиллерию. Неприятель отошел перед нами до местечка Красный, где и сосредоточился. Наша кавалерия не могла взять Красный без пехоты, мы вели перестрелку с их аванпостами, когда прибыл неаполитанский король Мюрат с маршалом Неем. Они ознакомились с позицией неприятеля, и как только голова колонны 3-го пехотного корпуса приблизилась к нам, маршал Ней, который командовал корпусом, бросил вперед несколько рот вольтижёров. Враг после ожесточенного сопротивления был вытеснен и приведен в беспорядок. Но он сплотился несколькими батальонами, находившимися в резерве, которые отступили в хорошем порядке, оставив позицию только после того, как долго обороняли ее, и после полудня, усиленные свежими частями, держались твердо и не покидали поля боя без упорной и смертельной схватки. Наш корпус не вступил полностью в это вечернее дело, но весь день он сражался по частям, и вечером мы заняли позицию и расположились биваками на отвоеванной территории. Я нашел там четырех русских солдат, выведенных из строя моей артиллерией. У всех были отняты руки или ноги, они были еще живы, но не только не жаловались, не умоляли о помощи, а, напротив, отказывались от нее и, казалось, решили умереть на месте. Я понятия не имел о такого рода смиренном мужестве, которое я с тех пор сто раз замечал среди солдат этой нации, что, как я полагаю, коренится в их невежестве и их наивном суеверии: они умирают, целуя образ Святого Николая, который они всегда носят с собой, веря, что они отправляются прямо на небеса, и почти благословляя удар, который посылает их туда.

15-го числа мы продолжили свой путь, не встретив неприятеля, и устроили биваки на некотором расстоянии от Смоленска.

16-го мы очень рано обозначили движение и обнаружили, что высоты, окружающие Смоленск заняты корпусом вражеской кавалерии. Наша легкая кавалерийская дивизия атаковала ее и преследовала до стен города, где была остановлена артиллерийским и пехотным огнём. Я немедленно выкатил свою артиллерию. Она установила батареи на двух пунктах и очень живо работала по месту, с которого в свою очередь непрерывно били по нам. Огонь продолжался до вечера и вскоре стал общим по всему фронту, потому что батареи корпусов, которые последовательно прибывали, присоединяли свой огонь к нашему. У меня повредили два орудия, несколько человек и лошадей были убиты. Почти в самом начале боя одному из наших артиллеристов ядром оторвало руку. Его доставили в амбуланс, где ему сразу сделали ампутацию. В этот момент мимо проходил император. Артиллерист, сохраняя все самообладание, позвал его и сказал, что ему не жалко быть за него раненым, что он сочтет себя счастливым, если получит крест Почетного легиона. Император даровал ему награду. С тех пор я больше ничего не слышал об этом солдате, скорее всего, он скончался от травмы.

У неприятеля были еще войска вне города, которые пытались отогнать нас и разведать передвижения нашей армии. Несколько эскадронов русских драгун потянулись к нам с этим намерением. Первая бригада драгун нашего корпуса получила приказ атаковать их. 7-й полк при поддержке 23-го немедленно отправился им навстречу. Обе стороны сблизились друг с другом галопом и схватка была быстрой и смертоносной.

Я видел несколько кавалерийских атак, проведенных в полную силу. Но в конце концов русские дрогнули. Они неорганизованно отступили под стены города, и моя артиллерия, которая была только на половине дистанции, обстреляла их так хорошо, что все наши ядра и гранаты попали в их середину и усилили их беспорядок.

Мюрат был рядом со мной возле моих орудий. Восхищенный скоростью и точностью наших выстрелов, он выразил свое удовлетворение артиллеристам, сказав им со своим гасконским акцентом: «Браво, ребята! Валите эту каналью. Вы стреляете, как ангелы». Он командовал авангардом армии, частью которого мы были, и он был с нами каждый день. Его полностью театральный костюм стал бы предметом насмешек для любого другого, но он сидел на нем великолепно и прекрасно сочетался с блестящей доблестью, свойственной только ему. Его волосы брюнета были довольно длинными, ниспадая красивыми кудрями ему на плечи. Он носил шляпу с завернутыми полями, украшенную перьями белой цапли, или же польскую шапку, увенчанную огромным плюмажем, замшевую длинную куртку без рукавов с перстнем-печаткой, малиновые брюки и желтые полусапожки. Короткое пальто из зеленого велюра, расшитое золотом, или же элегантное меховое, отороченное плетеными и кручеными шнурами с золотой канителью, было наброшено ему на плечи. У его лошадей была причудливая, но великолепная упряжь, а изящество и ловкость, с которыми он управлял ими, подчеркивали их красоту. Его храбрость была настолько известна в армии, и все так привыкли видеть его посреди самого плотного огня, что адъютанты или ординарцы, доставляя ему приказ или донесение, чтобы их передать, всегда направлялись к тому месту, где происходил бой, и в ту сторону, где атака казалась наиболее острой; они обязательно находили его там. Это был прекрасный идеал мужества.

Около четырех пополудни прибыл 1-й пехотный корпус. Меня позвал маршал Даву, и мы вместе подошли как можно ближе к крепостным валам, несмотря на идущий с них ружейный огонь. Он отправил несколько рот вольтижеров, чтобы оттеснить неприятельских стрелков в город, его артиллерия сменила меня к вечеру на позиции, а мне с моей он приказал отойти на довольно удаленную возвышенность, где император разместил свою штаб-квартиру. Артиллерия гвардии прибыла туда ночью, чтобы сменить меня. Я разбил бивак поблизости и на рассвете 17-го присоединился к 3-му кавалерийскому корпусу на высотах, господствующих над городом.

17-го, собрав всю армию вокруг Смоленска, император мощно атаковал место несколькими пехотными корпусами. Русская армия равным образом была собрана в этом пункте, ее оборона была настолько упорной, потому что позиция, которую она занимала на холмах правого берега Днепра, позволяла заменять потрепанные войска свежими с помощью мостов сообщения, наведенных через реку.

Наши атаки следовали одна за другой без перерыва в течение всего дня. Часто мы продвигались вперед и проникали в предместья, но новые усилия русских вытеснили нас, и наступила ночь, и хотя мы не овладели городом, тем не менее, заняли все снаружи. Этот день, когда наши войска проявили самое блестящее рвение, был очень смертоносным, и остервенение было ужасным с обеих сторон. 3-й кавалерийский корпус в этом деле никакого участия не принимал.

Во второй половине дня, видя, что наш корпус не движется и, вероятно, не будет использован, я сел на лошадь и проехал мимо разных пунктов атаки. С наступлением ночи русские ослабили огонь. Около 11 часов он полностью прекратился, и пламя поднялось с места. Вскоре пожар стал всеобщим, и город охватили вихри огня и дыма, которые освещали окрестности.

Вид этого события, предвестившего отступление русских, нас не ужасал, и солдат видел в нем только разорение города, сопротивлявшегося ему весь день, и уверенность в новом продвижении. Я провел несколько часов, любуясь этим великолепным зрелищем, подобное которому вскоре представил нам пожар Москвы. Последний был бесконечно более значительным, но менее быстрым, менее общим в то же время, и не представлялся таким всепожирающим.

Послезавтра, 19-го числа, 3-й корпус пришел в движение в середине дня. Я ранее посетил некоторые части Смоленска, которые пощадил огонь, и я увидел там несколько прекрасных каменных зданий и прекрасную церковь, примыкающую к огромному монастырю греческих монахов.  

Почти все население последовало за русской армией в ее отступлении. Наш корпус составлял авангард левого крыла армии, сформированного 4-м корпусом под командованием принца Эжена. Он перешел Днепр ниже горящих еще мостов, по довольно плохому броду, который моя артиллерия одолела с трудом. Мы выбрали очень плохую боковую дорогу через холмы вдоль правого берега реки и расположились в двух-трех лье от Смоленска. Мы остались там на следующий день, и именно там мы узнали о битве при Валутиной горе и смерти Гюдена.

21-го мы добрались до главной дороги в Духовщину и направились в этот город. Вскоре мы встретили большие отряды казаков, которые мы гнали перед собой, а затем пехоту и пушки. Эти различные войска объединились и, казалось, были полны решимости защитить позиции перед городом. Но после оживленной и довольно продолжительной схватки и нескольких атак, которые мы провели, они были опрокинуты и оставили нам Духовщину. Мы нашли там некоторые припасы продовольствия и фуража, там осталась часть жителей. Наши войска не поселились в городе, и мы разбили лагерь на равнине приблизительно в половине лье. Было слишком жарко, и тучи комаров и мошек пожирали нас и не давали отдыхать ночью. Эта жара, сильнее, чем во Франции и даже в части Италии в это время, продолжалась в течение всего августа.

Мы пробыли в этом положении день или два, а затем продолжили наш путь к Дорогобужу. Переехав через Вопь, которая позже будет для нас такой зловещей, мы  стали биваком на некотором расстоянии на той стороне.

/ С. 118-131. / (ноябрь)

10 ноября вице-король тронулся с печальными остатками своего войска. Казаки немедленно перешли реку. Как всегда, они прицепились к нашей веренице, беспокоя нас своим «ура» и огнем нескольких пушек на полозьях, которые они перетаскивали с места на место. Но их сдерживала 14-я дивизия, которая сформировала наш арьергард. Между ней и королевской гвардией, шедшей впереди, стояли несколько вооруженных взводов, слабые остатки 13-й дивизии и баварской легкой кавалерии, а также толпа нестроевых и вивандьеров, к которым накануне добавилась пугающая масса солдат, неорганизованно бредущих в спешке и без оружия. Мы подходили к Духовщине и уже успели увидеть первые дома, как из нее вышли полчища казаков. Этот новый враг, который в другое время показался бы нам презренным, в нашем положении приобрел значимость: нас атаковали спереди и сзади. Любая нерешительность стала бы роковой. Вице-король поспешил построить итальянскую гвардию в каре и двинуться вперед. Офицеры и несколько ординарцев на лошадях, даже слуги, составляли эскадрон, которым командовал генерал Гюйон, и поддерживали движение гвардии. Состав этого эскадрона был весьма нелепым, там были лошади разных размеров, люди в разной форме, большей частью безоружные. Я присоединился к нему, как и несколько моих товарищей. Мой слуга баварец был вооружен хлыстом, а у меня не было ничего кроме сабли со сломанным клинком.  Но издалека этот отряд выглядел как регулярная конница, которой нам не хватало, и после нескольких бесполезных «ура» и нескольких выстрелов их артиллерии казаки исчезли. Мы вошли в Духовщину около 2 или 3 часов дня. 

Этот маленький городок, в стороне от большой дороги из Смоленска в Москву, пострадал мало. Он был примерно таким же, каким я видел его полгода назад. Как и тогда, жители покинули его, но их дома были в нашем распоряжении, и эти жалкие деревянные лачуги казались нам дворцами, воздвигнутыми добрыми гениями посреди этих ледяных пустынь. Каждый захватил квартиру, которая показалась ему лучшей, и, к полному восторгу, мы нашли там немного картофеля, сохраненного украдкой от жадных казаков. Духовщина казалась страной изобилия.

Разместив остатки нашей артиллерии у главных выходов из города, мы подумали о ночлеге и выбрали довольно чистый дом на одном из его концов. Все принялись за работу. Вскоре большой огонь разгорелся в печи, служившей одновременно плитой для нашего котла. Обеспеченные едой и хорошим ночлегом, мы были вдвойне счастливы видеть наших лошадей в укрытии и, при желании, с соломой. К вечеру наше спокойствие было нарушено отрядом казаков, напавшим на наши аванпосты; хватило нескольких ружейных и пушечных выстрелов, чтобы отогнать их, и эта тревога не нарушила отдых, которым мы наслаждались остаток ночи, лежа в шинелях около печки. Мы собирались уезжать на следующий день, и я с большим удовольствием узнал от вице-короля, к которому я прибыл на рассвете за распоряжениями, что мы остановимся в Духовщине. По его указанию полковник Фьерек в тот же день отправился в Смоленск с калеками и безоружными людьми, которые только бесполезно увеличивали колонну и замедляли ее марш. Вице-король  рекомендовал мне держать в боевой готовности только артиллеристов и, несмотря на трудности нашего положения и безотрадные события двух предшествующих дней, долго обсуждал со мной меры, которые следует предпринять, чтобы продолжить наше отступление.

Кроме одного-двух «ура» с безуспешным наскоком казаков на город, часть дня мы отдохнули восхитительно. Сидя или лежа вокруг нашей печи, мы смотрели, как кипит наш котел, в котором варились несколько кусков мяса, которые нам удалось добыть при каких-то исключительных обстоятельствах и чей необычный аромат приятно льстил нашему обонянию. На наш разговор никак не повлияло наше печальное положение. Несколько мгновений благополучия позволяют так быстро забыть прошлые невзгоды! Авантюрная жизнь солдата заставляет его доверять удаче и делает таким недальновидным наперед!

Наконец, ужин готов. Большой котел поставлен на пол, мы только и ждем, чтобы черпать из него, не обжигая нёбо, как рядом с нами послышались выстрелы. Это были дьявольские казаки, отбитые в полдень, и появившиеся в три часа, надеясь на удачу в сумерках!  Они атаковали посты, расположенные на окраине города рядом с нашим домом. Нам пришлось отложить обед, взяться за оружие и устремиться на казаков, которые и в этот раз обратились в бегство, и через три четверти часа мы были дома.

Но, вернувшись, мы оказались в густом дыму, вырывавшемся из нашей комнаты. Чрезмерно разогретая печь загорелась. Несмотря на усилия наши и наших слуг, мы не смогли уменьшить огонь, который в итоге разрушил печь. В одно мгновение запылали деревянные стены, соломенная кровля и обрешетка крыши, и мы едва успели вывести лошадей из сараев. Было очень грустно потерять наше жилище таким образом с наступлением ночи, однако мы могли бы надеяться найти примерно такое же в других частях города. Но что было непоправимо, так это потеря нашего вкусного супа, который был похоронен под развалинами нашего дома и о котором мы сожалели со всем нашим аппетитом. Катастрофа с нашей печью не была для меня новостью. Два или три раза со мной такое случалось. Эти виды печей, семи или восьми футов в любом измерении, построены из дерева, обмазанного глиной, и их следует загружать с осторожностью. Но мы, окоченевшие от холода, думали только о том, чтобы собрать в кучу все, что может гореть; двери, ставни, скамейки, мы бросили туда все, что можно было вместить. Итак, погревшись у горячего огня печки, мы через час оказались в дымящихся развалинах дома.

Поэтому пришлось искать новое убежище, а так как через несколько часов мы должны были покинуть Духовщину, то мы не затрудняли себя выбором. Мы только старались держаться подальше от кварталов, где уже вспыхнуло несколько пожаров, вероятно, также из-за отсутствия мер предосторожности. Но отдых, которым мы наслаждались в нашем новом доме, был недолгим. В этих еловых постройках пламя быстро распространилось и вскоре вынудило нас снова выселяться.

Но войска уже собирались в поход, и 12 ноября, между полуночью и часом ночи, мы оставили город, весь объятый ​​пламенем, и направились к Смоленску. В целом, нет ничего печальней и зловещей, чем ночной марш при отступлении. Молчаливые, обескураженные, солдаты бредут с трудом, и не слышно ничего, кроме их ругательств и монотонного звука их шагов. Нужда, в которой мы находились, и пожар, который, казалось, преследовал нас, дополняли эту мрачную картину. Языки пламени придавали красноватый оттенок снегу и еловым лесам, которые нас обступали. Новое солнце кровавым восходом, казалось, взошло над нами. Но треск рушащихся домов постепенно стих. Тишина уже не нарушалась, кроме как шумом снега, хрустящего под нашими ногами, или проклятиями, исторгнутыми из солдат злобой или страданием. Скоро свет от пожара сменился полной темнотой.

Холод был слишком сильным, а дорога слишком скользкой, чтобы я мог оставаться в седле. Один из моих артиллеристов вел мою лошадь в поводу, и я пешком шел в середине колонны. Затем я стал свидетелем акта варварства, которое впоследствии повторялось так часто и в столь многих формах, что я уже не обращал на него внимания, но чудовищность которого поразила меня в этом ночном марше. Один баварский шеволежер, то ли разбитый усталостью, то ли ослабленный ранами, упал почти бездыханным посреди дороги. Его товарищи, его друзья, не только не пытались его поднять. Так жестоко оставить казалось уже совсем обычным, но один из них, бросив вожделенный взгляд на сапоги бедолаги, остановился, чтобы сорвать их, несмотря на его жалобы и с мольбой произнесенное «Мой бог!». Я видел это и содрогнулся, но чувства наши уже настолько притупились, что я не сказал ни слова, а двадцать других офицеров, в том числе несколько баварцев, довольствовались, как и я, тем, что ускорили шаг, чтобы не слышать стонов несчастного. Все благородные чувства в нас угасли.  Мы не сохранили даже инстинктивной человечности, которую природа вложила в наши сердца. Отвратительный эгоизм лишил нас жалости к мучениям других, мы их больше не замечали.

Когда наступил день 12 ноября, мы остановились на час или два возле покинутой деревни, затем мы снова отправились в путь до вечера и после восемнадцатичасового перехода, измученные усталостью и продрогшие от холода, остановились в другой деревне, тоже запустелой, развалины которой служили топливом для наших ночных костров.

Во время этого ночного марша я понес для тех обстоятельств очень чувствительную потерю. У моего слуги баварца на лошади был кожаный чехол для одежды, все еще довольно хорошо укомплектованный благодаря великодушию моих товарищей, которые скинулись, чтобы исправить нужду, в которой я оказался после захвата моих экипажей. В нем были две рубашки, подаренные мне полковником Коттеном, брюки полковника Бертье и пара совсем новых сапог, подарок генерала д’Антуара. Эти богатства исчезли. Моему слуге, как и мне, пришлось спешиться, чтобы согреться, и он вел мою лошадь под уздцы. Вид чехла возбудил алчность солдат, и, хотя воровство еще не стало, как вскоре, заурядным делом, они ловко сняли его. Днем мой слуга это заметил. Все, что у меня осталось, это маленький суконный портплед, называемый «boudin», который был на моей лошади и в котором из всех пожитков была только одна сменная рубашка. Пока еще мне удалось его сохранить. Я писал выше, что вывез из России только вещи, которые были на мне.

13 ноября мы продолжили путь перед полуднем. Мороз еще не был таким сильным, нельзя было двигаться верхом, да и гололед на дороге не позволял. Именно пешком и, настолько ускорив свой марш, насколько позволяли наши силы, к часу дня мы достигли высоты, господствующей над Смоленском. Наконец мы достигли того города, где армия тешила себя надеждой найти, если не конец своим мучениям, но по крайней мере отдых и укрытие от холода. Мы слишком горячо желали этого, чтобы в этом сомневаться, и, не желая вспоминать, что три месяца назад мы видели пламя, пожирающее этот город, и что мы оставили в нем только запустение, мы уверенно бежали туда сегодня, как к спасительному пристанищу. Мысль о том, что конец нашим бедам близок, наградила нас своего рода весельем, и, шутя по поводу наших затяжных подскальзываний и частых приземлений, мы с товарищами спустились с горы и подошли к городской стене. Лошадь, лежавшая во рву, из-за кусков которой дрались несколько солдат, разрушила или, по меньшей мере, свела на нет те надежды, которыми мы себя питали. Однако мы поспешили преодолеть мост и войти в город, ворота которого, по счастливой случайности, тогда были совершенно свободны, и мы не без труда поднялись по крутой обледеневшей улице, которая от этих ворот ведет в центр Смоленска.

Император был здесь три или четыре дня, и сюда подходили постепенно остатки армии. Прибывшие первыми заняли все уцелевшие дома и даже самые маленькие сараи. Те, кто следовал за ними, отринутые отовсюду, вынуждены были ночевать на улице или на площадях, без укрытия и при 28(?)-градусном  морозе, и были счастливы только тогда, когда находили несколько обломков древесины, чтобы разжечь огонь, возле которого они концентрировались.

Мы легко поняли при виде такого беспорядка, что напрасно будем пытаться квартировать в городе. Мы пересекли его так быстро, как только позволяли всякого рода трудности, останавливавшие нас на каждом шагу, и вышли через противоположные ворота. Подальше от толпы у нас было больше шансов найти ночлег, а если нужно было стать биваком, то мы могли сделать это так же удобно в поле, как и на улице. К большому счастью, артиллерия гвардии стояла там, куда мы направились. Наши собратья пришли нам на помощь и уступили нашему маленькому конвою что-то вроде полузакрытого сарая, занятого их лошадьми, которых они вывели. Это был сущий дворец, где мы сразу же обосновались с нашими людьми и нашими лошадьми.

После чего я отправился на бивак полковника Булара, шефа батальона в гвардии, который пригласил меня поужинать с ним. Он был в палатке, и я поел еды, которую я никогда в жизни не забуду: вино, хлеб, мясо, кофе – все, от чего я давно отвык. Так что, я оказал ему честь, несмотря на сильный холод, который был таков, что нам пришлось разбить наше вино топором и поставить его на огонь.

Была глухая ночь. Полностью восстановив себя, я оставил Булара, который должен был уехать на следующее утро, и вернулся в наш сарай, где я также нашел много еды, а именно муки, соли и немного бренди, которые наши люди добыли, рискуя задохнуться в давке толпы, рвущейся в магазины. Это был праздничный день для всех нас, и, ужиная, не так хорошо как я, мои товарищи разделили трапезу с друзьями из гвардии.

Как я уже сказал, не имея приказа или, вернее, из-за отсутствия распоряжений, я следовал в Дорогобуж за 4-м корпусом. Я должен был доложить королю Неаполитанскому, командующему кавалерией армии, и моей первой заботой в Смоленске было найти квартиру генерала Бельяра, начальника штаба Мюрата. Я поступил так для очистки совести: полная дезорганизация кавалерии делала мой доклад бесполезным. Получив информацию, я обнаружил дом генерала. Это было довольно просторное здание, уничтоженное пожаром еще до того, как оно было достроено; однако небольшая лестница в нем уцелела. Я поднялся по ней, не встречая ни слуг, ни посыльных, толкнул полусломанную дверь и увидел, как Мюрат и Бельяр весело разговаривают. Бельяр, все еще страдавший от раны, полученной им в Можайске, лежал на плохом канапе, часть которого занимал Мюрат, сидевший у его ног. Миленькая картина. Король, потому что,  в конце концов, он и был им по достоинству, составил компанию одному из своих раненых генералов и выглядел заботливым другом — это редкость, и я, признаюсь, был тронут этим.

Однако, я никак не ожидал найти там короля Мюрата. Известие, которое я принес о потере моей артиллерии, не было приятно ни языку, ни ушам, и к тому же не имело уже никакого значения. Я удалился незамеченным. Мюрат удовлетворился вопросом, кто там. Я не ответил и увидел Бельяра уже через шесть недель в Эльбинге.

Пробыв некоторое время на нашем биваке на обратном пути от полковника Булара, я направился в город искать принца Эжена, которого не видел с утра и у которого я должен был, по обыкновению, получить распоряжения на следующий день. Тьма ночи и жуткая давка, переполнявшая Смоленск, сделали это непростым. Однако, я прибыл в дом, где он разместил свой штаб. Я его не застал, он был, как мне сказали, у императора. Я пошел к императору, принца увидеть не смог, он был в комнате Наполеона.
Совещание было бесконечным, мне казалось так, потому что комната, где я ждал, была открыта всем ветрам и там было люто холодно, несмотря на огонь, который старательно поддерживали офицеры. Наконец дверь открылась, появился Эжен и с ним Мюрат.

Мюрат казался очень веселым, и по его шумным порывам нельзя было догадаться о нашем печальном положении. Эжен оставил его, чтобы подойти ко мне: «Мой дорогой Гриуа, — сказал он мне. — до рассвета будь на дороге, по которой мы пришли сегодня. Я тоже пойду туда. Дивизия Бруссье, которую я оставил там на позиции, окружена неприятелем. Вы должны деблокировать ее. Итак, до завтра».

После этого он оставил меня, и я, замерзший от холода и очень раздраженный этим приказом, вернулся в наш сарай и разбудил полковника Бертье, моего начальника штаба, который в этом качестве должен был сопровождать меня. Была почти полночь, а в 5 утра следовало быть на ногах. Погревшись немного у разведенного нами костра, я завернулся в шинель, бросился на солому и заснул. Это было ненадолго. Проем в несколько футов, нарочно устроенный не знаю для чего, царил во всю длину крыши нашего сарая. Давил такой холод, что он скоро пронзил меня, и я был наполовину заморожен, когда встал, чтобы присоединиться к принцу.

Снова лед, покрывающий дорогу, сделал невозможным передвижение верхом. Поэтому пешком, в сопровождении полковника Бертье, капитана и ординарца, при морозе от 25 до 28 градусов я в глубокой темноте добрался до города, спустился, несколько раз упав, по крутым склонам его улиц, и с еще большим трудом поднялся на крутую гору, на которую мы прибыли накануне. Уже рассвело, когда мы достигли вершины, и мы были очень удивлены, обнаружив на этой дороге, по которой мы шли недавно, большое количество трупов, покрытых ранами и окоченевших от холода. Это были военнослужащие 4-го корпуса, которые идя позади, были атакованы накануне ночью казаками. Пройдя мимо нескольких взводов итальянской королевской гвардии, я подошел к принцу, которого увидел с несколькими штабными офицерами перед бивачным костром у небольшого леса справа от дороги. Погода была превосходная, но бледный солнечный свет, казалось делал холод более пронзительным. Принц выделил часть войска для прикрытия отступления дивизии Бруссье. Он вместе с остальной итальянской гвардией ждал результата предприятия. Через некоторое время мы увидели дивизию, которая после довольно сильного огня пробилась и приходила к нам. Задача была выполнена, и я вернулся в Смоленск, чтобы попытаться раздобыть в арсенале несколько санных полозьев для лафетов, подобных тем, которые русские использовали против нас, поскольку снег и лед сделали дороги почти непроходимыми для других экипажей. Я только что предложил эту идею принцу, он ее одобрил. К сожалению, зима застала нас врасплох, и я не нашел в арсенале ни саней, ни рабочих для их сооружения из-за полного беспорядка — пример войск, прибывших из Москвы, стал роковым для гарнизона, он немедленно ему последовал.

Император покинул Смоленск под утро. Генерал Десво, мой друг, командовавший гвардейской конной артиллерией, сделал мне накануне ценный подарок. Это был кусок, весом около фунта, хорошего белого хлеба. Я взял его и аккуратно уложил в сумку для непредвиденного случая. Этот случай представлялся много раз, но хлеб, который я постоянно носил на себе был так заморожен, что, несмотря на все мои усилия, я не смог отщипнуть от него ни кусочка и он, вопреки всему, был все еще цел к моменту, когда продукты стали более доступными и я решил избавиться от него.

В Смоленске были сделаны огромные запасы продовольствия, оружия и боеприпасов. Но внезапное прибытие большой голодной массы, не знавшей уже ни порядка, ни дисциплины, сделал невозможным воспользоваться ими. Мы бросились к продовольственным складам, они были разбиты и разграблены, мы убивали друг друга, давили, и единственно голод позволял пренебречь опасностью появиться там. Что касается боеприпасов, то не хватало лошадей для их транспортировки.  Можно было по крайней мере доставить оружие этой толпе солдат, которые  бросили его или потеряли,  но они старались за ним не приходить. Почти все боеприпасы были оставлены или уничтожены, когда последние войска покинули Смоленск. Лишь небольшое количество было роздано некоторым, изъявившим добрую волю, и артиллеристам, чьи орудия застряли во льдах. Я раздал карабины всем таким из 4-го корпуса, образовавшим подобие батальона.

14-го, после того, как у генерала Ларибуазьера посетил обед, и близко не такой как у генерала Булара, я вернулся в свой ангар, а к вечеру меня предупредили, что 4-й корпус покидает Смоленск следующим утром. Холод, еще более резкий в эту ночь, чем в предыдущую, почти не давал мне спать, и на рассвете 15 ноября я был на ногах. Было ли это следствием дыма, который окутал меня возле костра, где я пытался согреться ночью? Или холод сузил зрачки и воспалил веки? Когда я вышел из нашего барака, мне показалось, что густая пелена закрыла мои глаза, я не видел куда идти и был вынужден взять под руку артиллериста, который меня вел. Я думал, что потеряю зрение, но через некоторое время оно мало-помалу возвратилось, и у меня осталась только сильная слабость, которая усиливалась от воя вьюги и покалывания бесчисленными ледяными иголками, переполнявшими воздух.

К вечеру мы остановились в нескольких верстах от Смоленска, у разоренной деревни Лубня. Мы устроились, мои товарищи и я, под навесом, открытым всем ветрам, но крыша которого еще существовала, и разместились там с нашими лошадьми, которые в таких случаях служили нам укрытием от ветра и снега. Принц Эжен устроился едва ли лучше. Я нашел его лежащим на деревянной скамье в маленькой, полуразрушенной хижине, которая сохранилась в деревне лучше других.

Усевшись вокруг костра, который мы разожгли посреди сарая, но не так сильно, как хотелось бы, из боязни, что ночью у нас закончатся дрова, мы тщательно следили за котлом, где готовилась наша еда. Это была, как обычно, похлебка, но на этот раз она вышла лучше, благодаря пшеничной муке, которую наши артиллеристы добыли в Смоленске при грабеже складов.

Ночь прошла ужасно. Ледяной ветер и снежные вихри, от которых нас ничто не спасало, не давали нам спать, к тому же ужасного кашля, которым мучился полковник Фьерек, было достаточно, чтобы помешать уснуть. К началу ночи послышались стоны – один несчастный из тех, кого выбила болезнь и суровый холод, растянулся возле нашего сарая. Но мы были ожесточены собственной бедой. Ни один из нас не подумал как-то помочь ему приблизиться к нашему костру. Пришлось бы потревожить нас, чтобы дать ему место. И зачем жалеть именно его, а не многих других, столь же несчастных?

© Перевод А.Зеленский, 2023. При цитировании ссылка на сайт обязательна.

   

Поделиться ссылкой: