Мурзакевич И. Н.

В первых числах июля курьеры и фельдъегеря чаще и чаще стали проезжать. И вот последовало от Синода распоряжение о возношении на ектениях прошения о избавлении от нашествия иноплеменников¹³. В первых числах июля из лагеря под Дриссою Государь Император Александр I-й мимоездом посетил город Смоленск и привез радостную весть о заключении с Турцией мира, выгодного для России; и торжественное молебствие было совершено в присутствии Государя Иринеем, епископом Смоленским. Это радостное торжество возвещено жителям пушечною пальбою¹⁴. Проездом Государя Императора жители на некоторое время были успокоены; но вскоре после того разнеслась весть, что Наполеон уже занял Витебск¹⁵. Тут жители стали тревожиться, и многие выезжали. Но губернатор барон Аш приказал на заставах останавливать, не пускать из города и возвращать, чтобы безвременным выездом не встревожить всех жителей. Слышно стало, что и Могилев занят французами. И вот ректор Могилевский, остановившийся в Авраамиевском монастыре, посетил семинарию, а на другой день, 11 июля, получили приказание ученики от своих учителей, чтобы расходились по домам. И дети почувствовали тягость наступающего времени: пропели по обычаю «Достойно есть» и «Ныне отпущаеши», со слезами на глазах простились между собою.

В это время священник Мурзакевич почувствовал всю тягость и безнадежность своего состояния: семеро детей и престарелая мать, при недостаточности состояния, невольно погружали его в задумчивость. Ужасы грабежа и разорения живо представлялись его воображению¹⁶. Наконец, 22 июля первая и вторая армии соединились в Смоленске, бывшие до того разъединены на дальнем расстоянии французскою армиею. В ознаменование столь счастливого события Преосвященный Ириней в Кафедральном Соборе отслужил благодарственное молебствие; при сем присутствовали: Цесаревич Константин, главнокомандующие Барклай-де-Толли и Багратион, принц Евгений Виртембергский и генерал Беннигсен и все вообще корпусные, дивизионные и бригадные генералы со своими штабами, и весьма многое число также было штаб- и обер-офицеров. [Такое] разнообразие военных мундиров и число солдат, беспрестанно переходивших чрез город, никогда жителям не случалось видеть, и горожан как бы и не было. Каждый дом имел по нескольку офицеров на постое; сверх того, каждый дом имел по две и три команды хлебопеков и для сушения сухарей. В доме священника Мурзакевича три были постоя офицерских и из трех команд хлебопеки. Весь город превратился в военный лагерь. А разъезды верховых казаков, улан, гусар и драгун-фельдъегерей — беспрестанно тревожили пешеходов; в городских воротах было даже в иное время [невозможно] разъехаться; съестные продукты вдвое вздорожали; и кто мог и хотел, тот продавал все вдвое, и тем мог скопить достаточно денег на черный день.

В храмовой день Одигитриевской церкви священник Мурзакевич, по обыкновению угощавший духовенство, по стеснительности в доме не мог делать обычного угощения¹⁷. В то время служивший в Егерском полку свояк его, священник Иоанн Богородицкий, предложил взять с собою и довезти до Вязьмы старшую дочь Александру и сына Илью, чтобы укрыть [их] от ожидаемого нашествия неприятеля, на что и должен был согласиться Мурзакевич¹⁸.

С 29 на 30 июля вся армия тронулась и пошла за сто верст к селению Рудне, чтобы встретить сильного врага и отразить¹⁹. Все жители ободрились. Преосвященный отслужил в Соборе со всем градским духовенством молебен²⁰. 31 числа к пяти часам вечера была пригнана партия французских пленных, с офицерами и до 500 человек нижних чинов; между ними было несколько раненых; и того ж времени и русских раненых провозили чрез город. 1-го августа приметно город опустел, но богослужение шло своим чередом, и Преосвященный Ириней, после литургии в Соборе, со всем духовенством с крестным ходом шествовал освящать воду на Днепре. И в это время нашли темные тучи, разразились проливным дождем, и все духовенство возвратилось промокшим²¹; и потом все вдруг разъяснилось, и лучи солнечные возвратили светлость дня. Это причтено было к благому предзнаменованию по тогдашним событиям.

Но на другой день дошли до города слухи, что в 40 верстах город Красный занят французами, и что генерал Неверовский с своею дивизиею был окружен и пробился, потерявши всю артиллерию; тогда и остальные жители начали выбираться из города. Что тогда оставалось делать священнику Мурзакевичу, как только предать себя в волю Божию²²? 3-го числа, перед всенощною, стали доходить слухи, что неприятель остановился в 10 верстах от города²³. Но богослужение не прекращалось, везде благовестили по обычаю перед воскресеньем ко всенощной²⁴. Вот утром 4 августа слышно стало, что неприятель идет к городу; тишина по городу распространилась; но в 8 часов своим чередом богослужебный звон возвестил время литургии. Священник Мурзакевич, как очередной, с диаконом начал литургию, а другой священник, Головкин, накануне этого дня с семейством скрылся из города. Малочисленные прихожане, и особенно из благочестивых старух, не оставили храма Божия.
Началась литургия обычным порядком, пропели «Святый Боже»; и вот прогремел выстрел²⁵ — и потом тишина. По прочтении же Евангелия вдруг несколько оглушительных залпов со стороны Королевской Крепости и Молоховских ворот привели молящихся в трепет, и невольно слезы исторгнулись, и громкий говор произошел между старухами, так что священник должен был из алтаря выйти к ним и едва мог уговорить, чтобы не плакали в голос и не мешали отправлению литургии. В продолжение литургии было несколько сильных залпов, и потом мало по малу только изредка стали стрелять. После узнали, что французы к Королевской Крепости и Молоховским воротам шли на приступ, думая, что малочисленность защитников города не устоит против их сильного напора, как было под г. Красным. Но надежда их не сбылась, и дружный отпор наших войск охладил в них рвение на тот день делать нападение на город. А между тем против Королевской Крепости стали устраивать редут, чтобы безопаснее для артиллеристов поражать город и крепость. После выстрелов тотчас же потянулись лазаретные кареты с тяжело ранеными; стоны и льющаяся кровь из ран невольно привели в содрогание. Вот опять и опять везут на мужицких подводах раненых артиллеристов, с оторванными ногами и без перевязки; их обступили несколько жителей; но это сострадание и слезы жителей приводили раненых в негодование и чрез то их страдание усиливали, а посему раненые просили, чтобы отошли и не смотрели на них. Легко раненые, опираясь на ружья, один за одним шли от Королевской Крепости и Молоховских ворот. В это-то время, по окончании литургии, священник Мурзакевич с диаконом Курочкиным выбрали место в церкви, чтобы скрыть лучшую ризницу и сосуды церковные с иконою Божией Матери. И когда укладка кончилась, то священник Мурзакевич, по ревности и усердию своему, с запасными Св. Дарами, с малою иконою Божией Матери, крестом и св. водою, несомых за ним его 13-летним сыном Константином, пошел к Королевской Крепости²⁶; но на то время уже усиленный бой на время ослабел: пушечная пальба продолжалась только с разменом выстрелов с той и другой стороны; но стрелковая пальба шла со всем ожесточением. Жители из любопытства взошли на стену, чтобы видеть сражение, а ребятишки падающие оружейные пули поднимали и один у другого отнимали. Никто не мог предполагать, чтобы город, укрепленный крепкою, трехсаженной толщины стеною, мог быть отдан неприятелю, и потому нашлись смельчаки обозревать сражение. В 12 часов дня священник Мурзакевич возвратился к обеду и потом опять пошел к Королевской Крепости²⁷. Здесь он встретился с генералом Паскевичем (впоследствии фельдмаршал), которому в тот день была вверена оборона Королевской Крепости; заметивши неустрашимость и рвение Мурзакевича, он записал его фамилию, видя, что он под выстрелами над его головою летавших пуль и ядр хладнокровно выполнял свой долг, исповедуя и приобщая тяжело раненых²⁸.
Но с наступлением времени вечернего он служил вечерню, и на завтра, 5 августа, служил утреню и литургию.
С самого начала утренней зари перестрелка между передовыми стрелками началась, и изредка обменивалась пушечными выстрелами; и жители в течение прошлого дня свыклись с выстрелами и были покойны, думая, что и этот день так же пройдет, как минувший. После литургии священник Мурзакевич опять с сыном Константином отправились к Королевской Крепости²⁹. Но с утра того дня на место корпуса Раевского пришел в город корпус Дохтурова и заступил всю боевую линию; сменившиеся же войска в девять часов шли от Королевской Крепости и Молоховских ворот чрез город с музыкою и барабанным боем, и приметно было, что батальоны уменьшились потерею людей. Лица и руки у всех солдат были черны от пороха, губы — запекшиеся; усталость и изнеможение видны были на всех лицах.
Жители по усердию выносили яблоки, дули, груши и колачи, а женщины — в ведрах воду. Но по приказанию офицеров не позволялось пить много, чтобы не постигла кого болезнь или апоплексия, после суточного истомления и внутреннего жара. С 9-ти часов со всех сторон города стала усиливаться ружейная и пушечная пальба. С Покровской горы и около кладбищенской Гурьевской церкви из тяжелой артиллерии наши громили неприятеля во фланги и тем причиняли в рядах неприятеля большой ущерб.
К 10 часам кладбищенская церковь, что по дороге к г. Красному³⁰, запылала, и дым от нее видим был из города; наконец, и близ стоящая слобода, называемая Солдатская, запылала³¹. Тогда наши войска отступили за стены города и по стене расположились, и оттуда поражали врагов, будучи безопасны от выстрелов.

Священник Мурзакевич с самого утра не возвращался в дом, почему дети его, думая, что не убит ли он где, выслали узнать свою служанку; но та, более часа ходивши, не могла его найти, а слышала от нескольких солдат и офицеров, что видели священника с мальчиком, ходившего с крестом и святою водою; но никто не мог утвердительно сказать, куда именно пошел; с этим служанка и возвратилась к детям. Но он по ревности своей до того был увлечен, что и забыл об опасности, пока не пролетело над головою его ядро; это случилось около Авраамиевской башни. И против этого места, т. е. на восточной стороне города, на горе, был расположен корпус Понятовского; и после, когда взят был город, то из польских войск один офицер говорил, что видел священника с мальчиком, и, вероятно, пролетевшее ядро над головою было предназначено для священника.
В 11 часов перед полуднем пальба пушечная и ружейная по всей линии прекратилось³², и слышно стало от солдат, что Наполеон велел отступить сблизившимся к городу своим войскам, чтобы выманить войска русские из города. Но, видя, что русские войска не трогаются с своих мест, занятых по стенам городским, через час велел усилить пальбу: и против Молоховских ворот до шестидесяти орудий начали бросать в город бомбы, ядра, брандскугели и пули; колонны пехоты начали залпами поражать наших по стенам. Ядра и брандскугели, падавшие в дома, по Молоховской улице стоящие, сожигали строения; пламя, дым и треск лопавшихся снарядов, свист ружейных пуль, долетавших до Одигитриевской церкви,—превратили эту часть города в поле сражения; несколько солдат, проходивших по этой части города, были ранены и убиваемы. И когда среди сражавшихся наших войск небезопасно было, то священник Мурзакевич, исполнивши священный долг пастыря, должен был позаботиться и о детях, и, видя, что городу невозможно устоять против многочисленного неприятеля, возвратился пополудни во втором часу дня; бледный, унылый вошел в дом. Дети по свойственному любопытству всходили на возвышенные места в доме и издали смотрели, как наши на стене городской отстреливались. Отец сказал детям что город со всех сторон окружен неприятелем, и что нет никакой надежды, чтобы наши отстояли город³³. В 2 часа пополудни он сказал детям, чтобы шли в церковь, и там нашел более тридцати престарелых женщин. Он сказал им, что будет читать акафист Господу Иисусу, стал на колени и прихожанам тоже велел становиться, в сторону от окон, против стен, чтобы на случай быть защищенными от пуль. Чтение акафиста продолжалось около получаса. Гром пушечных выстрелов до того был оглушителен, что акафистного чтения не слышно было в церкви³⁴. В это время две дочери, остававшиеся в доме, были испуганы ядром, мимо них пролетевшим, которое влетело в сени и, ударившись о двери зала, отскочило; но как ослабело, то никакого вреда не сделало; а другое ядро на вылет чрез две стены пролетело, пробило столб и в угол смежного с домом чулана сделало впадину и, упавши, лопнуло на несколько частей. От испугу дочери прибежали в церковь к отцу и рассказали, что опасно быть в доме. В это время к священнику подошел отставной какой-то гражданский чиновник и просил священника Мурзакевича выисповедать его³⁵. Прочитавши обычную молитву исповеди, священник отвел его к левому клиросу для исповеди, как в это время влетает в верхнее окно ядро, ударилось выше пола на пять аршин в левую стену, около которой стояло на коленях несколько женщин. Ядро отскочило от стены, и в это мгновение все женщины выбежали из главной церкви в придельную; ядро с треском лопнуло, разбило левый клирос и осколком дерева ударило исповедывавшегося, а священник в это мгновение вбежал в алтарь; все стекла в церкви от треска полопались и, зазвеневши, упали на пол, устлавши весь помост церкви; церковь вся наполнилась дымом. И вдруг женщины закричали, что священника убило. Эта минута была для детей страшна до того, что в оцепенении они ничего не могли сказать; как видят своего отца, выходящего из дыма, бледного и осматривающего, не убит ли кто из детей. Это взаимное опасение насчет жизни сильное сделало потрясение³⁶. Здесь-то священник, побуждаемый страхом, решился с детьми пешком выйти из города. Престарелая мать священника, услышавши такую решимость, бросилась на грудь к нему и, заплакавши, сказала: «Неужели ты меня оставишь на съедение собакам?» и умоляла его где-нибудь спрятаться.
Но крик детей, требовавших идти из города, привел его в недоумение. Дети решительно объявили, чтобы уходить из города, и детский вопль превозмог материнский³⁷.
Он с большою осмотрительностию вошел в дом; все дети по силам забрали, кто что мог, из лучшего платья, а на служанку взвалили большой узел платья; и так шли около стен домов, укрываясь от беспрестанно падавших пуль. Но когда взошли на большую улицу, то против Троицкого монастыря стоял батальон в колонне и пропустил уходившего священника с детьми; на мосту каменном, простиравшемся около архиерейской певческой, другой батальон между своих рядов пропустил бегущих; но когда поравнялся с Собором, здесь только опомнился Мурзакевич и сказал детям, чтобы идти [в Собор], и [что лишь] приложившись к иконе Божией Матери он пойдет с ними из города. Вошедши в Собор, в дверях церкви он увидавши соборного священника отца Василия Щировского, рассказал случившееся.
Священник Щировский сказал, что чудотворную икону Божией Матери взял с собою Преосвященный Ириней и отправился со всеми певчими и ключарем в Москву, и что он только один остался при Соборе с сыном, чтобы отправлять служение. Тут Мурзакевич рассказал ему об опасности оставаться в городе, и что он намерен уходить с детьми. Священник Щировский, посмотревши на детей, стал советовать остаться в Соборе, пока кончится сражение, а если войдут французы в город, то в Соборе много есть скрытных мест, куда можно спрятаться. Мурзакевич принял этот совет и остался с детьми в Соборе³⁸. Когда наступил шестой час пополудни, то священник Щировский приказал благовестить ко всенощной, так [как] назавтра был день Преображения Господня. Тысячепудовой колокол едва был слышен, заглушаемый громом выстрелов. Началась всенощная по обычаю. Гром артиллерии, раздаваясь по обширным сводам Собора, заглушал пение и чтение. К семи часам кончилось служение. Пламя пожара в пяти частях города разливалось потоком. Дым от выстрелов заслонял сражавшихся: как ни всходили высоко на хоры и главу соборную, но ничего нельзя было различить; только, из ближайших мест от Собора, можно было видеть пушечные выстрелы по Покровской горе нашей артиллерии. К 8-ми часам, по закате солнца, приметно стало движение наших войск, и пальба стала постепенно уменьшаться, а с сумерками совершенно прекратилась. В то же время выносили из города образ Воротней Божией Матери по приказанию Багратиона, и последний звон колокола Благовещенской церкви, где в то время находилась икона, возвестил слышавшим, что Матерь Божия оставляет город и Заступница Усердная спутешествует благочестивому воинству: об этом сказал вошедший в Собор иеромонах Амвросий, остававшийся при архиерейском доме³⁹. В 9-ть часов вечера из проходивших войск мимо Собора заходили солдаты и офицеры, с грустью возвещали, что велено отступать⁴⁰; они ставили свечи пред иконами, молились на коленях. Такое усердное благоговение только можно видеть в русском солдате. При сумраке ночи, но от пламени пожара, в Соборе можно было различать предметы. Священник Мурзакевич в десять часов ночи пошел к своей церкви с несколькими человеками и велел служанке с детьми идти в дом, чтобы и остальное имущество забрать⁴¹. В доме найдено, что сундуки отбиты, все съестное забрано, но из платья ничего не взято: и здесь виден характер честности русского солдата. Офицеры торопили солдат, чтобы скорее выходили из города; но погреба и лавки были все пусты, потому что купечество все товары успело вывезти из города⁴². Вошедши в церковь, священник Мурзакевич по стеклам, трещавшим под ногами, вошел в алтарь, снял с престола антиминс, кресты и евангелие, успел снять с местных икон серебряные ризы вызолоченные и приказал пришедшим с ним нести в Собор; таким образом, что можно [было] спасти и упрятать, то спасено в Соборе на хорах и до сих пор служит украшением Одигитриевской церкви⁴³.

Когда возвращались из церкви в 11 часов ночи по большой улице, ведущей к Собору, то Егерского полка уже не было на дороге, а только караулы стояли около Троицкой церкви. Священник Мурзакевич с поспешностью шел, опасаясь, чтобы его не захватили с церковными вещами французы. Спать во всю ночь никто не мог. С рассветом утра в 4 часа [6-го] августа проскакал казак и, обгоняя жителей, выходивших из города, кричал, чтобы как можно скорее уходили из города, что уже в Молоховских воротах показались французы.
Тогда заперлись в Соборе изнутри, загасили зажженные свечи пред иконами, чтобы не подать вида, что есть люди в Соборе. Наконец, входит кто-то, постучавшись, в Собор и говорит, что несколько вошло в город французов. При восходе солнца, из круглого окна видно было, что отряд французов сходил с Соборной горы к Днепровским воротам, осматривались по сторонам и остановились у самых Днепровских ворот. Тут вдруг пламя поднялось от смежных лавок к Днепровскому мосту, и самый мост запылал. Из окон, что на хорах Собора, видно было, что войска русские на Покровской горе устраивались; блеск солнечных лучей, отражавшихся на ружьях, показывал, что наши готовились к чему-то: выстроились около Егорьевской церкви, сделали несколько выстрелов и начали входить в Петербургскую заставу с барабанным боем. Потом видно стало, что французы отыскали брод и, разувшись, начали переходить через реку. В то время пламя усилилось и охватило весь Днепровский мост⁴⁴. Русские, вошедши в предместье города, начали пушечную и ружейную стрельбу по городу, остановились против Никольской церкви и около получаса времени стреляли⁴⁵. В это время видно стало, что на городскую стену взошло несколько французов и стреляли по русским; потом в Воротнюю церковь встащили две пушки и стали производить пальбу; Наполеон в то время был там и сам наводил пушки. Около 9-ти часов утра все предместье Днепровское с тремя церквами — Петропавловскою, Никольскою и Воздвиженскою—запылало; около самого Собора за оградою тоже поставлена была пушка французами. Тут гром пушек, свист ядр и треск горящих зданий представлял целый ад. Жар от пламени пожара до того был силен, что в пятистах саженях невозможно было стоять. Несколько ружейных пуль упали в окна соборные, и стекла выбитые забрезжали⁴⁶.
Из окон Собора видно было движение войск русских и беспрестанно умножавшиеся силы французов. Русские ядра и пули метко падали и поражали французов, так что и не сражавшимся досталось, которые на дворе архиерейской конюшни делили между собою награбленное в городе имущество; и даже одно ядро влетело в церковь Воротнюю, и едва не досталось Наполеону; следы упавшего ядра были видны на дверях стеклянных, и осколком разорвало картину, висевшую на стене. Усталость и изнеможение детей священника до того были сильны, что на хорах расположились спать, но беспрестанные выстрелы прерывали сон; таким образом ко всему постепенно привыкает человек.
При наступлении полудня дети священника хлебом с огурцами пообедали и после уже некоторые из них сошли с хор, уверившись, что французы не бьют, не режут жителей, а только обдирают. Потом несколько семейств начали перебираться из своих домов с семействами и пожитками, избегая боя, насилия и грабежа. К вечеру священник Мурзакевич и отец Василий Щировский ободрились⁴⁷. Многие из офицеров французских входили в Собор, осматривали с удивлением огромное и великолепное здание, а за ними и солдаты, и некоторых [из жителей] обыскивали, чтобы отнять хлеб. В шесть часов вошел в Собор Неаполитанский король Мюрат с своими адъютантами и расспрашивал у священников через переводчиков, кем и когда устроен Собор⁴⁸. Священник Мурзакевич, как историк, на все вопросы удовлетворительно отвечал и потом сказал, что солдаты входят в Собор и грабят людей; он тотчас же велел приставить қараул в дверях Собора и кроме офицеров никого не пускать⁴⁹; и по этому приказанию во все время занятия города французами [при Соборе] постоянно находились часовые, так что последний часовой при занятии города русскими был взят в плен, и чрез это Собор остался цел. Потом король Мюрат просил указать возвышенное место, с которого можно было посмотреть на сражение. Священники указали на колокольню. Но туда столько забралось солдат французских, что было тесно, и [они] во все колокола звонили с криком и смехом; и этот беспорядочный звон более четырех дней производился: самоволие французов никем не было останавливаемо. Неаполитанский король со всем своим штабом занял архиерейский дом, и на всех выходах был поставлен усиленный караул, и даже около соборной ограды⁵⁰. Таким образом кончился достопамятный день 6-го августа. Службы Божией не было из опасения, чтобы неприятели не вторгнулись в Собор. К вечеру того дня по Соборной горе начали проходить французские войска с музыкою и барабанным боем: видно было, что занятие Смоленска было для них событием знаменитым. Гром музыки и барабанного боя тревожил находившихся в Соборе⁵¹. Пожар Заднепровской стороны кровавым пламенем представлял страшную картину ада. И ночь была светла, и все предметы представлялись ясно при зареве пожара. И в эту же ночь в Одигитриевском приходе было подожжено несколько домов, и [это] усилило страшную картину пожара. Таким образом в течение суток третья часть города [была] истреблена, так что наверное можно положить 1000 домов⁵².

7-го августа наши русские войска отступили с Покровской горы, но сражение продолжалось: вдали пушечные выстрелы были еще явственно слышны. Войска неприятельские длинною стеною беспрерывно тянулись по Соборной горе в три линии: пехота, артиллерия и кавалерия, и оттого в тесных местах останавливались, и особенно на мостах понтонных, наведенных в ночи чрез Днепр. В этот день священник Мурзакевич осмелился пойти за ограду соборную, но три француза схватили его и хотели ограбить: он едва мог вырваться и скрыться от них. Потом слышно стало, что прислуга короля Мюрата добралась до кладовой ризницы архиерейской и теплого Собора: священник Василий Щировский едва мог спасти одну только половину царских серебряных врат, а другая половина была похищена, а также и с образов содраны серебряные оклады. Если бы предварительно сделано было распоряжение о сохранении церковной утвари, то, вероятно, не было бы такой утраты; но всякий заботился о себе, и драгоценные две архиерейские панагии и крест наперсный, усыпанные бриллиантами, не достались бы французам. Соборный ключарь Василий Соколов всю кафедральную утварь и лучшую ризницу под Собором скрыл в стене, заделавши впадину кирпичем: темные своды под Собором были самым лучшим местом для хранения сокровищ церковных. В этот день Собор стал наполняться жителями, укрывающимися из домов от грабежа и побоев французских, и в течение четырех последующих дней до того собралось людей с пожитками, что трудно было в некоторых местах проходить; говор взрослых, плач детей и беспрестанная ходня днем и ночью производили оглушительный шум, представляли церковь соборную каким[-то] беспорядочным биваком. Около Собора жители варили себе пищу: за недостатком же хлеба многие пекли яблоки, в то лето в изобилии родившиеся. 8-го августа⁵³ осматривал Собор Наполеон с штабом своим. Караульная команда, расположившаяся на архиерейском амвоне, стала под ружье и сделала ему честь, и тогда во всем Соборе сделалась тишина. Он дошел до алтаря, остановился, снял шляпу, и за ним вся его свита, посмотрел во все стороны и, видя жителей, в большом числе расположившихся по соборному помосту, с каким-то негодованием посмотрел и вышел из Собора⁵⁴. 9-го августа священник Мурзакевич пошел проведать свой дом, и часовой, стоявший у ворот, едва пропустил его⁵⁵. Все в доме было в беспорядке; в комнатах, занятых генералом Легранжем, не дозволили войти⁵⁶. Церковь Одигитриевская была занята русскими пленными. В этот же день⁵⁷ он узнал, что спрятанные вещи в церкви разграблены; икона же Божией Матери и Николая Чудотворца, крест и евангелие были комендантом генералом польским, исторгнуты из рук грабителей и под расписку отданы священнику Мурзакевичу. Когда же чрез город несли женщины иконы в Собор, то французы указывали пальцем, говоря: «Юд! Юд!» 9-го августа уже свободнее стало в городе. Главные силы французских войск вышли, и жители могли безопасно ходить по дорогам и ходили наведываться в свои дома. В этот день⁵⁸ священник Мурзакевич вторично ходил проведывать свой дом, и уже беспрепятственно был впущен. Также и в церковь вошел. Здесь понял и увидел бедственное положение наших пленных: истомленные голодом и жаждою, [они] лежали на полу и сидели, прислонясь к стене. Но вся утварь медная, одежда на главном престоле и ризница в сундуке была цела, только замки поломаны. Наш благочестивый солдат ни до чего церковного не коснулся⁵⁹. Тут священник взятые с собою два хлеба разломил и раздал пленным и едва мог высвободиться от окруживших его пленных. Дурной запах и духота в церкви были нестерпимы: часовые французские воспретили часто выходить, и оттого в одном месте церкви под колокольнею должны были употребить для отхожего места⁶⁰. Вечером того ж дня священник Мурзакевич около Собора встретился с князем Понятовским, вступил с ним в разговор о тогдашних событиях и тогда стал жаловаться Понятовскому, что жителей и церкви грабят, что это может возбудить общее народное восстание, и уже ополчение Смоленское и Московское собрано, и более ста тысяч из других губерний в течение месяца будет готово к отпору неприятеля⁶¹. До этого времени французы не знали о вооружении народном, и, вероятно, это дошло до Наполеона, потому что на другой день, т. е. 10 августа⁶², пришел к Собору офицер с каким-то русским бедным чиновником, и после барабанного боя была прочтена им публикация на русском языке. Все жители вышли из Собора слушать эту публикацию, обнадеживающую, чтобы расходились по своим домам и занимались своими обычными делами, торговлею и работами, что со стороны французского начальства будет делана возможная справедливость и защита; и эта публикация была прибита на стене всходной широкой лестницы и оставалась там до самого выступления из города французов.

Когда 9-го числа⁶³ из архиерейского дома выехал Неаполитанский король; того ж дня гвардейские солдаты под Предтечевскою церковью нашли Воротней церкви спрятанную утварь серебряную, как-то: сосуды, кресты, евангелие, кадило и превосходно отделанную серебряную вызолоченную ризу с иконой Божией Матери Воротней, которая взята была в армию, также подсвечники и паникадило. Все эти вещи перенесли в соборную ризницу, и тогда же пришли какие-то чиновники французские, заперли двери, взявши с собою ключ. Это удивило всех, но должно было повиноваться. Священник Мурзакевич узнал, что архиерейская ризница тоже отбита; пригласил несколько людей и перенес все облачения в Собор, уцелевшие от грабежа, а также и восемнадцать мешков медной монеты, суммою на 1800 р.

С 10 августу⁶⁴ архиерейский каменный двухэтажный и деревянный одноэтажный домы, крытые галереи, идущие к теплому Собору и Предтечевской церкви, и обе эти церкви и все строения, находящиеся в архиерейском доме, были завалены ранеными французами: ничего нельзя было из дома архиерейского перенести в Собор, потому что часовые никому не позволяли туда ходить. Между французскими ранеными тоже и русских было несколько раненых; но как никто не обращал на них внимания, они лежали без пищи⁶⁵. Священник Мурзакевич нескольким из них дал яблоки, и впоследствии один из них сознавался, что этими яблоками он подкрепил свои силы истощенные и вскоре выздоровел. Последующие затем дни 11-12 августа не были ничем особенным ознаменованы⁶⁶, только какого-то умершего штаб-офицера французского было отпевание в Соборе, и погребен за оградою с пальбою⁶⁷. С 13 числа жители стали понемногу занимать свои домы, по причине той, что вышли из них французы. Узнавши священник Мурзакевич, что генерал Легранж тоже должен был выехать из его дома, на другой день, т. е. 14 августа, вышел из Собора с своим семейством в дом, но все перенесенное свое имущество и утварь из своей церкви оставил для хранения в Соборе. Но того ж дня каким[-то] полковым командиром был занят дом, почему и должно было поместиться семейство Мурзакевича в амбаре. Также и из Одигитриевской церкви были выведены русские пленные.
Сор и нечистоту, оставшуюся после пленных, один бедный прихожанин два дня очищал⁶⁸. Пред праздником Успения Божией Матери в шесть часов вечера в большой колокол заблаговестили ко всенощной, к общей радости жителей. Всенощная совершалась соборне бывшим на то время духовенством. 15-го августа, по недостатку просфор, и что похищен был антиминс с главного престола, литургии не было возможности совершить, и одни только были отправлены часы с возможною торжественностию⁶⁹.
С этого дня в городе начало приходить в возможный порядок. Жители перебирались из Собора в дома; по улицам во всякое время можно было ходить безопасно.
В конце августа по приказанию французского начальства учредилось городовое управление, под названием муниципалитета; бедные оставшиеся чиновники приняли разные должности. Жалобы жителей были по возможности удовлетворяемы; никто самопроизвольно из французов не мог занимать квартир; базары по обыкновению опять устроились сами собою, и привоз съестных продуктов беспрепятственно был ввозим в город⁷⁰. Литургия была отправляема только в двух церквах: Одигитриевской церкви на главном престоле, так как престол не был тронут с места, и антиминс был цел, а только в придельном престоле была снята одежда⁷¹, где они [пленные] месили из муки себе хлебы и в богадельном здании пекли себе хлеб⁷²; также и в Вознесенском монастыре, где нижняя церковь Сергия Радонежского оставалась неприкосновенною от грабительства французов, потому что дверей железных не могли отбить при первом вторжении в город, а остававшиеся монахини упрашивали французских офицеров, чтобы оставили хотя эту церковь неприкосновенною.

В последних числах августа жители стали заболевать от кровавого поноса, а также и французы. Недостаток свежей и здоровой пищи (и многие в течение двух недель, не имея хлеба, питались одними только пареными яблоками), зараженная вода в колодезях и реке⁷³; нечистота повсеместная и вонь от трупов, по местам не прибранных, и скопление множества французов, не соблюдавших чистоту, — умножило смертность и между ними; и особенно раненые десятками были выносимы из занимаемых строений. Ямы для умерших были вырываемы не более, как на один аршин глубины; в реку и рвы, где были колодези, скидывали павших лошадей; от обгорелых зданий тоже распространялся по городу смрад. Пища по большей части была употребляема пресная, и оттого болезни с каждым днем увеличивались. В это время престарелая мать священника заболела кровавым поносом и 6-го сентября умерла, а 8-го погребена около Одигитриевской церкви⁷⁴.

По недостатку священников и по умножившимся болезням в городе, требования были весьма часты. Священник Мурзакевич ежедневно должен был исповедывать, приобщать и хоронить по отдаленным местам города. В это же время три престарелых священника: соборный — отец Василий Щировский, Вознесенской церкви — Григорий Велихов и Рачевский — Герасим заболели и один после другого померли, и по обряду церкви оставшимся духовенством погребены при своих церквах. Но когда умер священник соборный Щировский, то архимандрит Амвросий, по общему согласно духовенства, после погребения ключи от Собора вручил священнику Мурзакевичу.

На место сгоревшего Днепровского моста французы начали в августе месяце устраивать мост в том самом месте, где первые их войска 6-го августа перешли в брод. Постройка моста шла быстро; лес брали из плотов, обыкновенно помещавшихся по Днепру для продажи⁷⁵. Устройство его было прочно и удобно, и в течение месяца [он был] окончен. В то же время⁷⁶ они занялись укреплением городской стены; оставили только двое ворот: Днепровские и Молоховские, для въезда и прохода, и там устроили из толстых брусьев по трое дверей, так что при вторжении могли долго удерживать нападающих. Остальные же ворота: Никольские — заделали бревнами и засыпали землею, [а также] и все прочие выходы, устроенные для пешеходов во многих местах городской стены; в Пятницких же и Рачевских воротах — устроили равелины и обнесли гребень толстым палисадом и прорыли глубокий ров, так что трудно было делать подступ. А Королевскую Крепость, Молоховский и Шеин кронверк, а также и за Днепром земляную крепость — поправили, обнесли толстым палисадом⁷⁷. И все это производилось скоро, прочно, так что крепость Смоленская, если бы в таком состоянии приведена была перед наступлением Наполеона, то могла бы выдержать долговременную осаду.

В первых числах октября к Одигитриевской церкви подъехала с фургоном, запряженным четырьмя лошадьми, команда и ворвалась в двери: пошли по лестнице на колокольню, чтобы снять колокола⁷⁸. Но одна из старух, проживавших в богадельне, дала знать священнику Мурзакевичу; он остановил их и с одним пошел к коменданту просить, чтобы остановить грабеж колоколов; и чрез несколько времени возвратился с сержантом от коменданта, и те возвратились, не взявши ни одного колокола.

С октября месяца опять по местам начали поджигать дома, где один, где два, и потом до десяти домов в Одигитриевском приходе, и около самой церкви⁷⁹; так что, если бы не было употреблено стараний со стороны священника Мурзакевича, просившего убедительно собравшихся французских офицеров и солдат, то, вероятно, сгорела [бы] церковь, потому что это было в расстоянии десяти саженей: пламя и дым и обгорелые головни падали в разбитые окна церкви, где поставлено было несколько человек, чтобы головни и уголья, падавшие в церковь, были тотчас заливаемы. Нужно было ежечасно смотреть, чтобы не было сделано поджога: те дома, где находились жители, еще могли быть оберегаемы, но пустые дома по большей части были поджигаемы⁸⁰.

В конце октября начали показываться казаки, по два и по три. Это приводило французов в тревогу. До 10 часов утра запирали ворота Днепровские и Молоховские; войска становились под ружье и по стенам городским располагались⁸¹. Суета была повсеместная. Жители, за городом живущие, не впускались в город.

В это же время случилось замечательное событие в городе. Помещик Духовщинского уезда, подполковник Павел Иванович Энгельгардт, оставшись в своем имении, по обыкновению помещика занимался сельским хозяйством. Но французы рассеивали слухи, что Наполеон дает свободу всем помещичьим крестьянам. Это понравилось мужичкам; все стали твердить о вольности и не стали слушать своих помещиков. Толкуя между собою и видя, что соседних деревень крестьяне не работают на помещиков, оставивших свои имения, порядившись между собою, не стали ходить на барщину⁸². Энгельгардт, видя самоволие их, просил в двадцати пяти верстах стоявшего⁸³ сотника казачьего, чтобы прислал вразумить нагайками крестьян, не повиновавшихся помещику.
Казаки отлично выполнили свою обязанность и строго подтвердили мужичкам работать на помещика⁸⁴. Это ожесточило мужичков. Двое из них отправились⁸⁵ в г. Смоленск и объявили коменданту, что помещик их заставляет ловить французов и убивать. Комендант послал взять Энгельгардта в Смоленск, допросил его и, уверившись, что крестьяне оболгали помещика, пустил обратно. Это тоже имело свое действие на Энгельгардта, и, чтобы отмстить клеветникам, он вторично пригласил казаков⁸⁶; те, сделавши свое дело, удалились к своему посту. Но мужик русский тоже злопамятен. Вся деревня заодно приговорила, чтобы опять двое шли в Смоленск⁸⁷, и уже придумали лучшие меры погубить своего помещика: и в самом деле, два каких-то трупа закопали в господском саду. Приходит конвой с офицером, отрыли два трупа, и как улика была действительно, то и взяли под арест Энгельгардта, посадили в тюрьму⁸⁸. Для сего они заняли Спасскую церковь, нижние два придела⁸⁹; там Энгельгардт содержался до двух недель под строгим караулом. И в то же время донесено было Наполеону; решение последовало: «Расстрелять!». Энгельгардту об этом объявили и вместе дали время приготовиться к смерти. Энгельгардт, зная священника Мурзакевича, как просвещенного, пригласил [его] для совершения последнего долга христианского, исповедывался и приобщился.
Кроме того, занялся составлением духовного завещания и все имение отказал во владение матери, а брату меньшему Ивану и жене Елене Александровне, с которою он не жил, ничего не записал в своем завещании; духовнику своему записал семейство людей и в четырех местах запрятанное имущество, состоящее в столовом серебре⁹⁰. 18 октября, в 9-ть часов утра, дано было знать священнику Мурзакевичу сопутствовать Энгельгардту и отправить погребение; в то же время пришел какой-то польского войска полковник⁹¹, и они вместе пошли к Спасской церкви. Священник Мурзакевич приказал взять сыну своему Ивану ризы с крестом, евангелием и кадилом; перед входом церкви уже стоял полувзвод пехоты и ожидал прихода священника; он вошел в церковь и алтарь, где в то время находился Энгельгардт.
Приметно было, что он пришел в смущение, когда сказали ему, что все уже готово. Тогда пришедший полковник из-под платья вынул бутылку с водкою, сам стал пить и понуждал Энгельгардта выпить, но тот не хотел; тот насильно приставил ко рту бутылку и несколько глотков принудил выпить. Чрез это Энгельгардт ослабел, не евши более двух суток⁹²: когда вышли из церкви, приметно было, что поступь была нетверда, и несколько раз спотыкался. Всю дорогу шел молча, с заложенными за спину руками⁹³. В Молоховских воротах присоединился другой взвод пехоты, и с барабанным боем вышли из города; прошли две башни, спустились к самой стене, и тогда четыре солдата стали около Энгельгардта⁹⁴, и началось чтение приговора на французском наречии. Энгельгардт твердым голос возражал и укорял в несправедливом обвинении. Чтение приговора шло более десяти минут. Когда кончилось чтение приговора, подходит солдат, чтобы завязать глаза: он не позволил этого сделать⁹⁵. Тогда священник Мурзакевич сказал: «Павел Иванович, перекрестись и скажи: Отче! в руце [Твои] предаю дух мой». Это [он] выговорил с поднятыми вверх глазами. Офицер скомандовал, махнул рукою⁹⁶, и восемнадцать человек сделали залп.
Энгельгардт упал на правую сторону, глаза остановились, но тяжелое дыхание еще было; тут несколько человек начали раздевать его; три пули пробили грудь, и одна навылет в спину вышла. Видя, что дыхание не прекращалось, сержант зарядил ружье и в голову выстрелил; тогда прекратилось дыхание, и тотчас же стали копать яму; а священник, видя, что донага раздели Энгельгардта, просил, чтобы оставили хоть одну рубашку; но солдаты все сняли и разобрали между собою, только одну шубу отдали прислуге, бывшей при нем. В это время скопившиеся солдаты сбили с ног малолетнего сына священника, и он упал; а сержант наставил ружье⁹⁷, что видя, его отец сказал сержанту, чтобы не трогал, и тот отошел, засмеявшись. Погребение тотчас же Мурзакевич стал отправлять, а сын вторил ему «Господи, помилуй!», утирая слезы. Энгельгардта положили без гроба, без всякого одеяния и засыпали землею при глазах отпевавшего священника. Таким образом жизнь кончилась человека деятельного, умного, но не любившего своих родных⁹⁸.

В конце октября из-под Москвы бежавшие французы стали стекаться в город; слухи доходили, что войска Наполеона ретируются. Заметно стало движение и беспокойствие между ними. Губернатор барон Жомини, чрез коменданта требовал ключей от Собора⁹⁹. В это время прошли слухи, что городскую стену хотят, подорвать, и что и Собор тоже велено подорвать. Священник Мурзакевич, уверившись, что эти слухи достоверны, скрывался целый день и не давал ключей; как на утро приходят два сержанта и требуют, чтобы он шел к губернатору. Тогда он пал на колени и стал просить чрез переводчика, чтобы пощадили Собор, представляя, что все завоеватели щадили знаменитые здания, и что просвещенной нации разрушение знаменитого здания будет служить бесславием. Губернатор тронулся его слезами, сказал, чтобы отдал ключи, но [что] для спасения Собора он должен встретить со всем духовенством Наполеона, когда он будет въезжать в город. Священник Мурзакевич, отдавши ключи, согласился исполнить волю его и пригласить других священников к встрече Наполеона. Переговоривши об этом с протоиереем Ильинской церкви и Спасским свяшенником, они согласились хотя для виду сделать что-либо подобное. И когда 29 октября было дано знать об этом, то они собрались у ворот Днепровских и, прождавши до вечера, разошлись по своим домам, потому что Наполеон не прибыл того дня. Но, к несчастью священника Мурзакевича, на утро он приказал малолетнему сыну взять ризы и просфору и отправился к какому-то больному для служения молебна; но, прошедши здание гимназии на большой Соборной дороге, не доходя Троицкого монастыря, вдруг встречается Наполеон; об этом встретившийся жандарм дал знать священнику Мурзакевичу. Он в испуге велел сыну вынуть ризы и успел только надеть епитрахиль и поднес ему просфору.
Наполеон остановился, посмотрел на священника, спросил его: «Ты поп?» и велел взять просфору. За Наполеоном в то время шло много генералов и о чем-то разговаривали; он был в сюртуке серого сукна, подбитом собольим мехом; сапоги теплые и шапка коричневого бархата с узким бобровым околышем; за ним запряженная четверкою вороных лошадей шла карета. В это время город опять наполнился войсками французскими: все оставшиеся дома были наполнены французами; около обгоревших каменных домов и по дорогам биваками расположились войска¹⁰⁰; обозы, нагруженные московским, награбленным имуществом, тянулись по Соборной горе.
В город велено было впускать только одну гвардию, а остальные войска силою врывались в Днепровские ворота, и пехотная рота, поставленная у ворот, не могла удержать [их]: даже несколько человек было застрелено. Все показывало, что расстройство войск было в высшей степени; одна только гвардия сохранила бодрый вид. Награбленное в Москве и [по] другим местам: одежда, разные материи шелковые, сукна, полотно и белье столовое — продавалось за ничтожную цену; серебро столовое, церковное, венчики¹⁰¹, куски бархата и содранные ими с свяшеннических риз и стихарей тесьмы золотые и серебряные тоже за ничто продавались. Ассигнации разные — сторублевые и двадцатирублевые и другие, меньшей ценности, выменивались на французскую монету, так что за 10 франков можно было сторублевую ассигнацию выменять. Жиды из Могилевской губернии нарочно для этого приезжали с звонкою монетою и весьма выгодно обменивали [ее] на иностранные деньги. Но между новыми ассигнациями, и особенно сторублевого достоинства, много попадалось фальшивых; и как после дознано, эти ассигнации выделаны по приказанию Наполеона, чтобы всю звонкую монету отобрать от жителей. Житный хлеб весом в два фунта продавался по пяти франков. Кто имел в запасе муку, тот мог разбогатеть, продавая хлеб. Из живности и говядины ни за что невозможно было достать¹⁰². Генералы и офицеры в холодное тогдашнее время были одеты в разные костюмы; в ливрейных же шубах и кучерских шапках наших богатых помещиков были одеты несколько гвардейских офицеров; в овчинных тулупах можно было встретить офицеров. Вся масса войск была похожа на цыганский огромный сброд; только одно оружие показывало, что это не бродяги, а победители Европы. Кавалерийских войск не было заметно, чтобы проходили чрез город; только полк польских улан, конвоировавших Наполеона, представлял воинственный вид. Кирасиры рослые и других конных полков солдаты были спешены. Артиллерийские лошади были тощи и падали при малейшей горе, истощены до того были, что должны были [подгонять их] ружьями и чем попало. В войсках подчиненность к своим генералам совершенно была потеряна: холод и голод всех сравняли. Однажды представилась сцена странная и смешная для русского: везли несколько возов сена по Соборной горе; вдруг выходит генерал и сам начал дергать сено с возов; солдаты, конвоировавшие возы, отгоняли [его], и один даже хотел его прикладом ударить. Такого рода сцен много было. Генералы и офицеры часто заходили смотреть, что их хозяева едят, и из печи вытаскивали хлеб и все изготовленное. После таких проделок жители должны были ухитряться, и в полночь варили для себя и пекли хлеб: в это время ни один француз не думал [об еде]; только как бы уснуть!
Таким образом пять дней представлялось много печальных и смешных сцен. С первого числа ноября стали выходить из Смоленска французы к г. Красному, и с тем вместе и начались пожары, и по городу небезопасно стало ходить. В пятницу второго числа выехал Наполеон, и за ним и гвардия. В субботу кельи Вознесенского монастыря запылали и вся Большая Вознесенская улица. Этого же числа вдали стали слышны быть выстрелы; тут узнали, что казаки Платова приблизились к городу¹⁰³.
В воскресенье еще можно было отправлять богослужение; но для предосторожности, чтобы неистовые французы не вломились в церковь, двери были заперты. К вечеру в доме священника остановился какой-то польский полковник, занял три комнаты, а за ним приехали несколько польских офицеров¹⁰⁴. Мурзакевич чем мог накормил их; они ласкали, благодарили священника, советовали все имущество спрятать в церковь, говоря, что французы в доме все разграбят. Этот коварный совет подействовал на доверчивого священника; он в самом деле ввечеру приказал все снести в церковь¹⁰⁵. Но на завтра, т. е. 3¹⁰⁶ числа, вбегает в дом из богадельни старуха и говорит, что поляки вломились в дверь церкви и начали грабить. Священник стал об этом жаловаться польскому полковнику, но тот с неудовольствием и грубостью сказал, что это не его команды [люди]; тогда Мурзакевич вошел с сыном И.[оанном], стал говорить¹⁰⁷, чтобы они не грабили, и затем пал пред престолом; тогда один поляк ударил его носком сапога в левый бок до того сильно, что у священника сперлось дыхание, и он едва мог встать с места: другой такой удар, и он верно бы его убил. Видя, что нет никакого спасения, священник [стал] убегать из церкви; но, увидя это, два польских улана погнались за ним: они наверно бы его убили в церкви, если бы он не ушел¹⁰⁸. Тогда священник скрытно вышел из дома и рвом, простирающимся до архиерейского дома, дошел до Собора и там скрылся, а малолетнему сыну Ивану велел, чтобы и старшую дочь туда привел бы¹⁰⁹, и там [до] самого вечера пробыл и обогреваться ходил в Консисторию, где жил иеромонах Амвросий¹¹⁰.
В этот день наши войска близко подошли к городу¹¹¹ и вероятно бы заняли его, если бы отстроенный мост не был зажжен французами¹¹². Оставшиеся здания в городе жгли французы и ночью стали очищать город, а в полночь и польские уланы оставили дом священника. Остававшиеся в доме дети священника, побоявшись, чтобы не сделали какого насилия скитавшиеся по домам французы, и выбравшись из дома, пошли большою дорогою к Собору; больную же дочь Екатерину несла служанка. Но против Троицкого монастыря их остановила команда с офицером и, осмотревши, что нет с ними хлеба, оставили их. Когда подошли к дверям Собора, то караульный солдат, оставленный у дверей Собора, больной и лежа по причине отмороженных пальцев, указал детям, что священник ушел в Консисторию. Там долго у дверей стучались: находившиеся внутри Консистории, думая, что не французы ли стучатся, боялись отпереть двери в Консисторию; но детский крик, наконец, убедил. что нет никакой опасности. И когда вошли туда, спустя несколько минут вдруг раздался взрыв, и здание Консистории колебалось; потом еще и до семи раз. Это мгновение было страшно¹¹³. Перед рассветом дня, то есть 4 числа, малолетний сын священника увидел, что к Собору идут два мужика с ружьями, и от них узнал, что русские вошли в город; потом увидел офицера с десятком солдат, идущих вверх по Соборной горе, и тотчас дети сказали своему отцу, и священник от радости пал на колени и благодарил Господа о избавлении от лютых тиранов, и тотчас же пошли к дому. По дороге, идя за командою русских солдат, они видели, как наши храбрые солдаты нападали на французов и противящихся поражали штыками, а обезоруживши — оставляли. Таким образом достигнувши своего дома, были обрадованы, что дом был цел¹¹⁴. Тотчас занялись изготовлением обеда: ячный суп и из остатков муки наскоро изготовили пресные хлебцы; они пообедали и накормили двух офицеров. Священник Мурзакевич тотчас же пошел опять к Собору, велел звонить, и звук тысячепудового колокола возвестил всему городу, что город избавился от врагов. Отправлено было благодарное молебствие, и во весь тот день рота егерей¹¹⁵ по городу сбирала бродивших французов, укрывавшихся в обгорелых домах и жильях, в погребах и других местах, так что до пятисот человек было собрано; таким же образом и на другой день в отдаленных местах за городом еще несколько забрано бродивших французов. 5 числа ноября священник…¹¹⁶

…Вот на другой день, 5-го ноября, у нас не стало хлеба, как видим, батюшка огромный принес хлеб, весом по крайней мере фунтов 25-ть; этого достаточно было на три дня для нас; также и круп принес: вот у нас и обед славный, и с кашею. Все это было выпрошено у сотника казачьего. На третий день, т. е. 6 ноября, показались калужские маркитанты с своими сайками и другими съестными предметами. Батюшка для нас накупил целый узел и где-то достал кофею, и мы варили его и пили с медом; а вместо чаю в оставшейся аптеке после французов достал грудной травы и липового цвета. Но с каждым днем начали сбираться жители и из духовных, прятавшихся в ближних селениях к городу. 7-го числа, ввечеру, опять загудел тысячепудовой колокол; и вот мы узнаем, что французы под городом Красным разбиты. Из армии к нам несут¹¹⁷ образ Божией Матери, взятой Багратионом. Все священники, бывшие в городе, вышли навстречу за Никольские ворота, ибо Молоховские были подорваны. Весь народ, кто только мог, окружили Защитницу нашего града, с молебным пением несли, и народ падал на землю, чтобы над его головою перенесена была икона. В воротахъ Троицкого монастыря, в облачении и с посохом, прислонясь к стене, ожидал почтенный архимандрит встретить Божию Матерь и потом сопровождал в Собор; и тогда началось опять молебное пение. Когда стал читать евангелие от Луки зачало 4-е, то при конце, возгласивши: «Пребысть же Мариам с нею яко три месяцы и возвратися в дом свой», голос его задрожал, и слезы потекли. А народ и клирошане от удивления смотрели друг на друга, ибо Матерь Божия точно пребыла в армии три месяца и возвратилась в дом свой; и, одумавшись, клир запел: «Слава Тебе, Боже, слава Тебе!» Это было при вечере, и уже стемнело совершенно, когда кончился молебен. Кажется, весь тогда бывший бедный народ собрался в Собор для слушания благодарного молебного пения. С того времени началось служение в Соборе ежедневно; ключи от Собора отданы протоиерею Алексею Васильеву. Таким образом, кончилось бедственное время для города и всех жителей. 1812 год на долгое время останется в памяти народной, а особенно для смолян. На другой день по занятии города нашими, бродящие французы еще делали поджоги: архиерейский двухъэтажный каменный дом с домовою церковию был по неосторожности подожжен оставшимися там больными и ранеными французами¹¹⁸. Батюшка, услышавши в Соборе набатный звон, тотчас побежал и еще успел застать дом не совсем объятый пламенем; и с двумя подоспевшими горожанами он успел выломать деревянную перегородку, соединявшую переходы к деревянному архиерейскому дому, и потом, с помощью собравшися жителей, успел отстоять от огня теплый Собор, тоже соединенный с каменным домом крытою галереею. Раненые и больные французы, оставшиеся без помощи и пищи, с отчаяния, что лишились крова, полезли по улице Соборной, и некоторые самовольно топились в реке. Жалко было на них смотреть; но помощи никто не мог им сделать. Таким же образом и дом Апраксина и генерала Пассека были подожжены ранеными и больными французами, и там сами все сгорели до одного. Страшно подумать, до чего человека может довести отчаяние! Трупы людские и лошадиные валялись по улицам. Во время оттепели вонь до того распространилась, что зажавши нос нужно было проходить по улицам. Комендант, бывший в то время в городе, майор Горихвостов, приказал очищать улицы пленным французам¹¹⁹ под присмотром казаков и егерей. Трупы загнившиеся тащили по грязи; отвратительно было смотреть; но как некому да и нечем было копать ям для трупов, то их складывали в отдаленных местах от гopода и потом делали костры из дров и жгли. С 10 ноября начали прибывать в город некоторые чиновники, и в управление города вступил предводитель уездный Огонь-Догановский, поместившийся в нашем доме. В конце ноября¹²⁰ приехал архиепископ Рязанский Феофилакт, для приведения в порядок епархии и раздачи денежного пособия потерпевшему духовенству от пожара и разорения. К нему-то первому батюшка наш явился и сознался ему, что поднес Наполеону просфору: от этого возникло его несчастие. Архиепископ сделал предложение Смоленскому епископу Иринею, чтобы сделать допрос батюшке, и пред праздником Рождества Христова с утра собрались члены Консистории и делали вопросные пункты, с каким-то недоброжелательством, клонящимся более к обвинению; а после святок последовало запрещение священнодействования. То же самое постигло и других священников: Спасского — Якова Соколова и Ильинской церкви — протоиерея Поликарпа. Они в своих ответных пунктах всю вину встречи Наполеона возлагали на отца, что он их страхом вынудил на это.
По мнению Консистории, эта вина была равна государственной измене и преданности неприятелю; почему и отправлены были для суждения в Уголовную Палату. Следствие и делопроизводство шло более года. По мнению Уголовной Палаты, это сделано более из страха смерти, а не от измены и преданности к врагам. Консистория представила на усмотрение Синода, и в первых числах июля 1814 года последовал от Синода указ: подсудимых оправдал и приказал разрешить священнодействие и определить [их] к прежним приходам. После изгнания неприятеля из города, все дома, оставшиеся целыми, были наполнены возвратившимися жителями: по три — четыре семейства помещалось в каждом доме. В нашем доме помещался предводитель дворянства Воеводский и занял четыре комнаты, а мы поместились в двух; на чердак батюшка пустил жить купеческую вдову Менчукову с семью детьми. Из Вязьмы возвратилась сестра Александра с братом Илиею; но Александра с февраля месяца заболела нервною горячкою и в апреле¹²¹ умерла 18 лет.
Эта добрая, умная и прекрасная собою сестра была для нас после матери руководительницею, и своими возвышенными понятиями и благочестием особенно обращала внимание знавших ее. Мы плакали о ней, как по матери.