Рюппель С. Э.

Ранен и взят в плен в бою у Валутиной горы 7 (19) августа; отправлен в Оренбургскую губернию. Вернулся на родину в 1814; поступил на австрийскую службу в уланский полк и проделал поход во Францию в 1815. После выхода в отставку работал на почте во Франкфурте на Майне. В 1855 восстановил могилу Е. И. Бедряги, убитого в 1813, за что получил благодарность русского императора Александра II. Оставил воспоминания о начале русской кампании и о пребывании в плену, где очень доброжелательно отзывался о России. 

Саксонский кирасир, вестфальский гусар, баварский шеволежер: Воспоминания немецких кавалеристов о войне 1812 года и плене в России / пер. на рус. яз., предисловие, коммент. С. Н. Хомченко. — С.-Пб.: ДМИТРИЙ БУЛАНИН, 2020. — 240 с.

© Хомченко С. Н., перевод на русский язык, предисловие, комментарии, 2020
© Бакланова А. П., дизайн обложки, 2020
© ООО «ДМИТРИЙ БУЛАНИН», 2020

с. 98-114

Пятая глава

ПОСЕЩЕНИЕ ЛАГЕРЯ БРИГАДЫ У ОРШИ. ПЕРЕХОД К СМОЛЕНСКУ

<...>

На следующее утро все войска, дислоцированные у Днепра, ушли, чтобы следовать общему движению вперед. По понтонному мосту мы перешли к Орше, проехали около мили по большой дороге на Дубровну, а затем внезапно свернули вправо от дороги, чтобы предпринять фланговый марш, то есть нашу бригаду как собаку гоняли бесполезными движениями туда-сюда. Злой гений подал эту идею уже тогда слабоумному Абрантесу, и насколько это способствовало срыву так превосходно задуманных маневров великого императора! Несколько дней мы совершали такие огромные марши, на другой день возвращались туда, откуда вышли по жалким боковым дорогам, через ложбины, болота и заболоченные леса.

Тем временем, к сожалению, меня охватил недуг, который более или менее затронул почти всех наших людей, а именно злостная дизентерия. Она начиналась со слабости во всем теле, полного отсутствия аппетита и палящей жажды. Постоянный недостаток хлеба и горячего питания, лишь мед и немного холодной солонины, значительно усилили мой недуг. Скверная вода из луж, которая была мутной и теплой, заставляла меня испытывать стремление спешиваться каждые 20 минут, а ночью на биваке, вместо того, чтобы отдыхать, я должен был пробираться в сторону, чтобы с мучительными болями отдать кровь. В этом фатальном положении ко мне во время марша подъехал старший адъютант фон дер Мальсбург и сказал, что я в качестве ординарца командируюсь к герцогу Абрантесу и уже сегодня вечером должен представиться ему. Из-за моего недомогания я сказал ему, что эта поездка совсем не для меня; однако Мальсбург ответил, что полковник полагает, что мои лошади в отличном состоянии и я особенно хорошо могу исполнять эту службу. На это я объяснил ему, что завтра сообщу о своей болезни и больше не могу сидеть на лошади, так что он отстал. На следующее утро я сказался непригодным к службе и уселся в один из наших фургонов, велев позаботиться о моих лошадях. Однако этот день я никогда не забуду: мое место находилось на расположенном у передней оси деревянном ящике с крепкими железными лентами, на нем меня так бросало туда-сюда по дрянным ложбинам и ненадежным гатям, что я оглох и ослеп. При этом я должен был часто спрыгивать из-за моего недуга, а потом мне со своими ослабленными силами снова приходилось догонять повозку. Нашим бедным гусарам совсем не разрешалось спешиваться во время марша, иначе половина постоянно сидела бы у дороги. Службу, несмотря на это, блюли с ужасной строгостью, и порядок в лагере устанавливался такой, как заведено в гарнизоне.

При фуражировке мой трубач Райхе поймал на соседнем дворе старого петуха; я отдал за него пять франков и был очень счастлив, так как он на несколько дней оградил меня от нужды: я ощипал его, положил в горшок с горячей водой, а дальнейшие манипуляции предоставил моему денщику. Хороший теплый бульон, приготовленный за неимением соли с порохом, был, конечно, довольно черен, однако имел превосходный вкус; но когда мои товарищи увидели меня, с почерневшим ртом и бледным лицом съежившегося на земле, они посчитали, что со мной скоро будет кончено. Однако моя превосходная природа снова и снова помогла мне, и, несмотря на мое отвращение ко всем крепким напиткам, отныне я каждый раз оставлял себе распределяемую водку, которую обычно отдавал моему денщику. Смешав с раздавленными ягодами можжевельника и заварив, я делал несколько глотков и чувствовал себя вследствие этого гораздо легче; тем не менее меня мучила невыносимая жажда, и я жадно нападал на каждую походную флягу, наполненную водой; если я вдруг мог перехватить горшок с кислым молоком, это становилось мне отрадой, в то время как в действительности в моем состоянии это был верный яд.

17 августа в 4 часа утра бригада выступила, чтобы присоединиться к находящейся перед Смоленском французской армии; с самого утра уже была весьма тягостная жара, которая к полудню усилилась так, что в пустой песчаной местности приводила в беспамятство. Целый день мы слышали страшную канонаду из тяжелых орудий; Наполеон атаковал Смоленск III и V армейскими корпусами (Нея и Понятовского) и натолкнулся на весьма мужественное сопротивление: укрепления штурмовались, дома и пригороды захватывались и снова терялись, и так безрезультатно проходила эта бойня, в которой пали многие отличные генералы и смелые солдаты. Мы полагали, что уже сегодня вступим в боевую линию, но расстояние было слишком велико, и мы встали на бивак примерно в двух милях от Смоленска. Я был командирован в полевой караул, который, по моему мнению, необходимо было разместить на лежащем на отлогости сжатом поле, в то время как мои ведеты были поставлены на дальней кромке холма.

Была темная душная летняя ночь, принесенная в жестяных походных флягах вода была нашим питьем, а кусок вареного мяса — единственной пищей. Я улегся на разложенную на земле шинель, но не мог заснуть, так как меня мучила безудержная жажда; в этот момент у меня не было другого желания, кроме как освежиться тарелкой фруктов; но такая потребность принадлежала к области недостижимого, а ее исполнение к прекрасным снам. На этом я задремал, а когда проснулся, 18 августа, солнце уже всходило; должно быть я спал очень крепко, гак как канонада по Смоленску ни на минуту не ослабевала и еще страшнее чувствовалась на земле. Теперь, когда стало светлее, у меня появилась возможность ознакомиться с местностью. Бригада располагалась в долине рядом с несколькими покинутыми домами; я стоял на склоне холма, от кромки которого шло плоскогорье, простиравшееся до Смоленска. Примерно в пятнадцати шагах от места, где я расположился, стояло деревце единственное в этой местности; я приблизился к нему, и кто опишет мое удивление, мою радость? Это было вишневое деревце полное спелых плодов, хоть и мелких, кислого сорта, однако совершенно зрелых. Я не преминул наполнить мою фуражную шапку, но самые прекрасные я обнаружил в кроне деревца, вспрыгнул на мою рыжую и подъехал так близко, что смог снять сверху и их. Я разделил свою находку на две порции: одну достаточно жадно съел немедленно, другую отправил в находящуюся под седлом кожаную сумку я охотно освежил бы одного из моих товарищей, но во мне уже ожил эгоизм в отношении съестного, я больше не сообщал о нем так легко, так как у меня уже не раз воровали из седельной или кожаной сумок приготовленное мясо и хлеб.

Так как бригада проходила мимо того места, где стоял мой полевой караул, я ожидал здесь свой полк, а затем присоединился к своему эскадрону; мы вышли на холм, заросший одним вереском, и вскоре приблизились к Смоленску так, что время от времени могли видеть окутанную пороховым дымом местность. Канонада, смешанная с оживленным ружейным огнем, делала город огнедышащим вулканом. Почерневшие колокольни угадывались по их ярко-зеленым куполам, сам город был окружен высокой стеной с круглыми башнями. Теперь мы также отчетливо различали крики атакующих, и нам уже встречались многочисленные легкораненые французского полка легкой пехоты, которых осматривали у их амбуланса. Наш путь, проходивший мимо бивака великолепного 6-го польского лансьерского полка, внезапно повернул направо, так что мы оставили зажатый крутыми берегами Днепр и Смоленск слева и двинулись в гору, пока не достигли плоскогорья, на котором стояли биваком кавалерийские корпуса генералов Монбрена и Груши. Перед тем как мы заняли назначенное нам место, мимо нас прошли превосходные полки императорской гвардии: конные гренадеры, драгуны и конные егеря; они обрушились на уже весьма потрепанных гусар напротив нас. У плоскогорья, на котором мы временно остановились, было чудесное расположение: Днепр и Смоленск лежали у наших ног. Было сказано, что мы должны оставаться здесь некоторое время, что благотворно подействовало бы на наших лошадей; они были очень ослаблены, но полк насчитывал еще почти 300 голов: хотя среди них было и некоторое количество так называемых литовских Konie, то есть маленьких крестьянских лошадей, которых увели с пастбищ или из леса. Я был рад снова оказаться рядом с моим братом, полк гвардейских шеволежер стоял лагерем рядом с нами. В этом лагере была оживленная настоящая суета, для генералов разбили несколько прекрасных палаток, и веселый стеклянный звук, раздававшийся оттуда, указывал на то, что здесь живут в изобилии. Варшавский маркитант по имени Спиро распахнул свой буфет и получал золото горстями: рюмка красного вина стоила один дукат, бутылка — 10 дукатов, и тем не менее желающих хватало. Я велел наполнить мою походную флягу наполеоновским красным вином; оно было неплохим и продавалось как бордо. На мой пустой желудок оно произвело такой эффект, что после нескольких глотков я стал совсем пьяный. Мой брат пригласил меня к вечернему пиршеству, которое я с радостью ожидал: это было блюдо из зеленого гороха и жареной свинины. Однако прежде чем я смог пойти, мне было приказано отвести два эскадрона, чтобы напоить лошадей. У подножия нашего плоскогорья протекал Днепр, в котором была превосходная вода, только, как упоминалось, он большей частью был зажат крутыми берегами. Поскольку подходящие для водопоя места простреливались картечью, нельзя было приблизиться без потерь; поэтому вся кавалерия должна была устроить водопой на удаленных на полмили прудах, вода в которых была настолько взбаламученной, что лошади, въезжавшие по живот в тину, храпели, мотали головами и ничего не пили. Это произвело на нас удручающее впечатление, так как бедные животные ничего не пили с 4 часов утра, в тот день они даже не получили зеленый корм.

Мне пришлось долго ждать, чтобы напоить мое подразделение, так как передо мной прибыла гвардейская кавалерия. Было уже темно, когда я вернулся в лагерь, и, пожалуй, уже 11 часов, когда отправился к моему брату. Он уже давно ждал меня; маленькая трапеза вскоре была употреблена, но так как она была очень хорошо приготовлена, то мы почувствовали, что она, собственно, только раздразнила наш аппетит: к счастью, у нас имелся еще ржаной хлеб, которым мы удовлетворили наши желудки. Была великолепная летняя ночь: окруженный Смоленск, обстреливаемый почти со всех сторон пылающими бомбами, лежал у наших ног как огненное море; я никогда не видел более интересного зрелища такого рода, и оно стало еще великолепнее, когда одна бомба подожгла большой солевой магазин, осыпавший весь город раскаленным пламенем. Проломные батареи работали умело, и свист ядер досаждал больше, чем когда-либо. Также в этот день пропало много людей, особенно в III и V корпусах. О сне нельзя было и думать, все направляли свои взоры на горящий город. Становилось очень холодно, и я влез в одно из двух соболиных пальто, которые взял при фуражировке в поместье около Александрии: их владелица, возможно, была очень полна, поскольку они были такими, что я мог надеть их поверх шинели. Мех настолько понравился старому ротмистру Бёдикеру (Bödicker), что он не оставил меня в покое, пока я не уступил его ему за два луидора; через час его брат, подполковник и шеф 2-го легкого пехотного батальона, также пришел с самой настоятельной просьбой продать ему другое пальто за ту же цену: у них была возможность послать эти вещи своим женам в Кассель. Я дал себя уговорить, но никогда не получил оплаты, и здесь опять подтвердилась пословица: «Как нажито, так и прожито!»

Поблизости от нашего бивака также стоял лагерем 9-й французский лансьерский полк, почти сплошь из ганзейцев; многие из них были и в нашем полку, но мы должны были их передать при уступке департамента Устье Эльбы²⁵ : это были большей частью образованные молодые люди. Полк в ходе кампании преследовали особенные несчастья, так что еще перед битвой при Бородино его распустили. 

Шестая глава

БИТВА ПРИ ВАЛУТИНОЙ ГОРЕ. РАНЕНИЕ И ПЛЕН. ПЕРВЫЙ ПЕРЕХОД ДО ДОРОГОБУЖА

После того как канонада несколько утихла и предположили, что Барклай-де-Толли оставил Смоленск, наша легкая кавалерийская бригада получила приказ выступить рано утром 19 августа и перейти Днепр у местечка Бредихино, чтобы отрезать отход русского арьергарда генерала Корфа. Он состоял из полков гвардейских драгун, гвардейских гусар и Сумского и Ахтырского гусарских полков²⁶. В 5 часов утра мы отправились; мы проходили мимо бивака гвардейской кавалерии, также бригады Пире, которая состояла из великолепного 8-го гусарского полка и 16-го конно-егерского полка: в последнем полку я знал офицера по имени Гастан, долгое время квартировавшего в доме моих родителей. Я спросил о нем; сказали, что «храбрец был убит в битве при Островно». В амбулансе 8-го гусарского полка было много работы, так как я увидел там, пожалуй, пятьдесят гусар с тяжелыми рублеными ранами, сидящих на земле. Когда мы проезжали мимо, состав полка отправился в путь; это были сплошь красивые люди, на которых превосходно сидели темно-зеленые мундиры и алые штаны. Их воинственный дух также повышала прическа, которая оканчивалась двумя свисающими слева и справа от лица косичками; очень толстая короткая коса была у эльзасцев, из которых также преимущественно состоял полк.

Сегодня 19 августа: солнце ярко светило с раннего утра, и так как мы перемещались по открытой местности, должны были терпеть это. Около 10 часов мы прибыли к Днепру и нашли сколоченный нашими саперами понтонный мост готовым. Мы сразу переправились по нему, и два орудия конной артиллерии присоединились к нам. На противоположном берегу местность становилась гористой и богатой лесом. У входа в чащу мы нашли труп ротмистра де СенСернена из Генерального штаба, у него была одна огнестрельная и несколько колотых ран: он попался в руки русским при рекогносцировке местности. Ранее он был некоторое время моим ротмистром и выторговал мне превосходную рыжую лошадь у шефа эскадрона Мени из 3-го кирасирского полка, но я уже не получу денег за прекрасный цилиндр, который продал ему в Ашерслебене. Сильнейшая канонада, которую можно было слышать на нашем левом фланге, смещалась к нам оттуда, где Ней и Даву жестко преследовали покинувшую Смоленск русскую армию. При этом, что очень обидно, французы потеряли одного из лучших своих генералов, смелого Гюдена, много храбрых офицеров, а также более тысячи убитыми и пленными.

Наша бригада тем временем, не останавливаясь, шла маршем дальше. Мы радовались лаврам, которые ждут нас, когда нам удастся отрезать отход быстро отступающему в длинных колоннах противнику. Только в 1 час пополудни мы остановились на лесистой возвышенности вблизи большой деревни. Мы собрались по полкам и спешились, чтобы дать некоторый отдых лошадям и людям. Мы были сильно утомлены обжигающими солнечными лучами. Несколько человек были посланы в деревню, но они не принесли ничего, кроме горшка кислого молока с небольшим количеством хлеба. Все предложено было отдать генералу фон Хаммерштайну, который сделал несколько глотков и протянул остальное полковнику фон Хессбергу. Тот отрезал себе кусок и бросил остатки на землю неподалеку от меня. К счастью, они упали на жнивье: я бросился туда и нашел маленький кусочек, который потом грыз в долгих переходах. У меня больше не было хлеба, но несколько плиток шоколада, которые я купил в Смоленске, должны были заменить его. Канонада приближалась к нам все ближе, и мы видели на западе лесистой местности, как поднимается пороховой дым. Вскоре после этого большое облако пыли образовалось поблизости от нас, и мы увидели группу всадников, далеко впереди которой скакал человек, по внешнему виду которого все узнали короля Неаполитанского Мюрата. Я никогда не забуду впечатление, которое произвел на меня рыцарский облик этого героического человека: загорелое прекрасное лицо с гладкими черными локонами за ушами, костюм, пожалуй, несколько театральный, но в высшей степени со вкусом подобранный, со смесью польского и восточного, подчеркивал великолепную форму его величественного вида еще больше. Уже издалека он кричал нам: «На коня! На коня!», и, прежде чем он достиг нас, мы уже были верхом и построились, а трубачи трубили. Король недовольно обратился к нашему генералу, упрекая за ненужную остановку. Хаммерштайн сослался на особый приказ герцога Абрантеса ожидать здесь прибытия вестфальской пехоты. Король верхом проехал или, скорее, пролетел наши ряды и сказал прекрасному полку гвардейских шеволежер: «Я надеюсь, шеволежеры, что вы будете также смелы, как вы красивы», после чего ускакал со своей свитой. Нам тут же скомандовали: «Справа по четыре! рысью! марш!» Таким образом мы ехали верхом примерно полчаса, пока не остановились в месте, откуда подробно могли обозреть местность. Перед нами пролегал глубокий овраг, через который вела только узкая тропа; посередине бежал заболоченный ручей, и на ту сторону нужно было взбираться по крутой возвышенности. Отсюда мы увидели большое плато, рассеченное вдали тополиной аллеей, протянувшейся от Смоленска до Дорогобужа, по которой отступали русские. Это плато носило имя Валутина гора (Святая гора). Местность состояла попеременно из полей жнивья и клевера и вполне подходила для действий кавалерии.

До сих пор мы следовали в полковой колонне. Однако когда на дальних полях вблизи тополиной аллеи были замечены передвигавшиеся туда-сюда красные точки, которые были никем иным, как стрелками русских гвардейских гусар, взвод нашего полка с лейтенантом фон Реденом был отослан на ту сторону дефиле обстрелять их, чтобы их перевес не был слишком велик. Одновременно группа вольтижеров приближавшегося 1-го вестфальского легкого пехотного батальона с капитаном фон Вурмбом также прошла овраг и двигалась по открытому полю вперед. Как только лейтенант фон Реден решил направить своих людей для фланкирования, до сих пор невидимый эскадрон красных гвардейских гусар бросился на них, у нас на глазах несколько наших людей были сброшены с лошадей и непременно были бы взяты в плен, если бы не огонь вольтижеров. Но все же он был малоэффективным, так как я не увидел ни одного упавшего красного гусара. Потеряв семь человек, Реден вернулся. Храбрая группа вольтижеров решительно шла навстречу противнику; тот удалялся, снова приближался и останавливался. К сожалению, вольтижеры очень скоро израсходовали свои боеприпасы. Противник, заметив это, стал смелее, теснил вольтижеров все больше, и, так как они были слишком отдалены от рощи, чтобы искать там спасения, Вурмб сформировал каре и умер там со своими людьми геройской смертью. Этот отряд был сражен частично ударами пик, частично пистолетными выстрелами. Мы скрежетали зубами, сомневаясь в необходимости этого ужасного спектакля и бесполезной жертвы многих храбрых солдат, все же посланных на смерть; повсюду слышались громкие проклятия Абрантесу.

Когда издалека, из упомянутой тополиной аллеи, показалась значительная колонна кавалерии, прикрытая с обоих флангов артиллерией, и галопом в прекраснейшем порядке стала развертываться, наша бригада получила приказ немедленно пройти дефиле и атаковать русскую кавалерию. Сначала двинулись гвардейские шеволежеры, но так как дорога вниз и снова вверх была весьма узка и крута, пропало много драгоценного времени, и полк вышел к месту сражения разрозненно. Прежде чем наш полк прибыл, храбрые гвардейские шеволежеры и 1-й гусарский полк провели уже две атаки, однако безрезультатные, так как они происходили поэшелонно, и стоили многих жизней. Мы слышали при подъеме на возвышенность только страшный шум, который то быстро приближался, то быстро удалялся. Наконец, мы также достигли ограниченной несколькими деревьями высоты. Здесь мы встретили нескольких легкораненых, а дальше увидели разбросанные на земле каски, кивера, сломанные пики и оружие разного рода. Мы прибыли как раз вовремя, чтобы поддержать другие полки, жестко преследуемые противником. Полковник фон Хессберг приказал перестроиться и галопом развертываться поэскадронно. Это происходило под сильнейшим огнем орудий, который убил нескольких наших лошадей с точностью, как на учениях. После того как оба других полка оказались слева и справа за флангами нашего полка, наши трубачи просигналили атаку, и мы сразу же бросились на серых сумских гусар, которые в этот момент поворачивали направо. Так как толстые ментики на спинах хорошо защищали неприятельских всадников от рубящих ударов, не приносивших успеха, мы своими острыми саблями могли только колоть и добились нескольких падений гусар с лошадей, хотя большинство, несмотря на то что, вероятно, были тяжело ранены, смогли удержаться на летящих карьером лошадях. Мы настолько сели им на плечи, что почти образовали линию вперемешку с задними рядами противника. Я уже дважды уколол скачущего рядом со мной сумского гусара, но он не упал; мало того, он еще и бросился вперед, в первые ряды. Я потерял его из виду и в горячности боя чуть было тоже не оказался в первых неприятельских рядах, когда пистолетная пуля прожужжала рядом с моим левым ухом и на меня обрушились два сабельных удара, которые, впрочем, оказались недейственными из-за моего свободно висящего ментика. Это заставило меня остановить мою горячую лошадь, что было очень вовремя. Протрубили отход, так как приближающийся галопом Ахтырский гусарский полк угрожал нашему флангу. Мы сделали правый разворот и помчались назад во весь опор, коричневые ахтырцы следовали за нами²⁷. При возвращении мы получили несколько залпов из русских фланговых батарей, которые убили несколько наших людей. В огромных клубах все окутывающей пыли нельзя было разглядеть, что лежало на земле, однако по частым прыжкам моей лошади можно было предположить, что это были многочисленные тела погибших. Только после возвращения с двумя другими нашими полками на ту же высоту и остановки мы построились, и только теперь, когда пыль осела, можно было узнать положение дел. 1 -й гусарский полк бросился на коричневых гусар, преследовавших нас, и плотно сел им на плечи. Некоторые отставшие гусары стали возвращаться, большинство из них были ранены. У одного марешаль де ложи лицо было разрублено горизонтально, от уха до уха, я не узнал его. У бригадира по имени Цвинкау железное навершие казачьей пики застряло между плечами, а древко переломилось. Марешаль деложи Хюнерсдорф из Касселя получил стрелу в правое плечо. Вероятно, наконечник был отравлен, так как Хюнерсдорф умер спустя несколько часов: в русской армии находились как башкиры, так и калмыки, которые были вооружены луками и стрелами. Лошади без всадников носились вокруг и очень препятствовали движению. Мимо нас пронесли премьер-лейтенанта Закка из гвардейского шеволежерского. Бравый офицер предвидел свой конец, так как пистолетная пуля попала ему в мочевой пузырь.

1-й гусарский полк и гвардейские шеволежеры вновь вернулись на прежнее место, мы встали на левый фланг бригады. Неприятельская линия, еще более усиленная, значительно превосходила нас, и если бы они энергично атаковали, то смогли бы сбросить нас в расположенный за нами овраг. Тем не менее казалось, что противник не знает местности. Смелый генерал фон Хаммерштайн присоединялся ко всем атакам, и даже сейчас, когда мы снова выдвинулись и были совсем близко к противнику, он прогарцевал перед бригадой, чтобы бросить вызов какому-нибудь неприятельскому смельчаку. Таковой тут же объявился, это был офицер на великолепной лошади. Он держал казачью пику, какие были у первой шеренги всего русского гусарского полка, покружил вокруг генерала и выстрелил в него из пистолета, что, однако, не принесло успеха. Хаммерштайн на крупном белом турецком коне, с широким боевым клинком в руке спокойно выдержал этот выстрел. Тотчас он бросился на своего противника и разрубил ему кивер и голову до плеча, так что тот как мешок упал на землю, в то время как Хаммерштайн завладел его лошадью. Наши гусары встретили его ликующим «браво», Хаммерштайн передал лошадь гусару, чтобы провести ее вдоль фронта, и сказал: «Просто немного решительности, ребята, и у вас будут такие же!» В различных атаках полка преуспели ротмистры фон Бокк, фон дем Буше и фон Бойнебург, также отличился старший адъютант фон дер Мальсбург. Последние трое имели счастье доказать свою храбрость при Бородино и пережить тот кровавый день.

Тем временем мы снова продвигались под сильным орудийным огнем. Наш полковой оркестр, во главе которого ехал отличный капельмейстер Клинкхардт, играл великолепный марш, в некотором роде марш смерти. Вскоре, однако, заиграли трубы, и мы перешли в галоп, затем в карьер, и пошли опять против серых сумских гусар, которым мы на этот раз, несмотря на то что так же рубили и кололи, нанесли меньшие потери, чем первый раз. Благодаря своим отличным лошадям они имели превосходство, которое позволяло установленной на их флангах артиллерии эффективно обстреливать нас. Это стоило нам людей и лошадей. Хессберг приказал трубить отход, прошедший в полном порядке, без лишнего беспокойства. Примерно через 600 шагов мы снова встали на позицию. Тем временем позади нас встала польская полубатарея, однако ее слабый огонь вовсе не беспокоил русских. Также за нами встала часть 11-го уланского полка. Линия нашего противника находилась перед нами настолько близко, что они обстреливали нас из ружей. Наши люди захотели на это ответить, хотя это было запрещено, и некоторые выстрелили через строй, среди них и стоящий за мной ротный шорник Халлеко. Его пуля прошла так близко от моего правого уха, что я почувствовал внутри него сильную боль. Дымящаяся оболочка патрона упала на луку моего седла. Я серьезно отчитал этого шутника, пообещав, что в случае повторения заколю его лошадь. У него было, между прочим, мертвенно-бледное лицо, с впалыми глазами, казалось, он чувствовал приближение смерти. Он щедро предложил своим товарищам бутылку шнапса и немного хорошо сохранившегося у него хлеба. Вообще нам всем было не по себе, когда мы должны были неподвижно стоять поблизости от противника, так как неприятельские ядра и пули свистели вокруг нас, и если бы их заряды не были так сильны, то они основательно бы нас перестреляли. Так как я стоял перед восьмым взводом полка, следовательно в его середине, полковник часто проезжал мимо и очень любезно улыбался. В десяти шагах передо мной я увидел сразу двух лежащих шеволежерских офицеров и испугался, так как мне показалось, что в одном из них я узнал своего брата. Я уже собрался подъехать к ним, как оба поднялись и немедля поспешили за наш фронт, чтобы вернуться в свой полк. Впрочем, они оказались не офицерами, и к счастью мое опасение было беспричинно. Оба упали с лошадей, были неоднократно потоптаны, и вследствие этого полностью оглушенные остались лежать. Орудийный огонь, который очень беспокоил наш полк, был направлен от батареи правого неприятельского крыла на наш левый фланг. Он стал очень сильным, и в строю это вызвало волнение. Я услышал несколько знакомых ругательств, сопровождавшихся ударами саблей плашмя, которыми наш старый вахмистр Грош, бывший гусар Блюхера, от души наградил находящегося во втором ряду беспокойного молодого гусара. Внезапно я почувствовал позади движение, следом за которым моя лошадь получила сильный удар. Я обернулся и увидел вместо моего бедного ротного шорника Халлеко лишь склоненное вперед окровавленное туловище, что предоставляло ужасное зрелище. Гусару Шульцу, сидящему за ним верхом, то же ядро оторвало правое плечо. Вахмистр Грош вывел обеих лошадей из строя за фронт и сбросил трупы с седел.

Тем временем мной овладело особенное чувство, я представил ужасную смерть Халлеко и невольно подумал, что и мой последний час также пришел. Вдруг я заметил, что у моей рыжей сильно взмок загривок, тут же она осела назад и рухнула: двенадцатифунтовое ядро переломило мои ножны и проникло доброму животному в тело за подпругой. Все это произошло в одно мгновение, и как раз, когда я пытался выбраться из-под лежащего в агонии животного, мой полк сделал разворот кругом направо по четыре и галопом поскакал назад. Я был в отчаянном положении. Я видел, как двигается русская линия, и имел время только лишь вытянуть оба мои пистолета из седельных кобур, и с чемоданом и шинелью поспешил за моим полком. Ввиду еще некоторого удаления противника мне, возможно, и удалось бы спастись, но я заметил отдельную группу, вероятно взвод фланкеров, которые, кажется, следили за мной и быстро начали преследовать. Два человека скоро догнали меня, один был вооружен пикой, другой — саблей. Они кричали мне: «Postoi, Franzus!» — «Пришло время», — подумал я, выставил вперед саблю и выстрелил из пистолета по гусару с пикой. Он дал осечку, тогда я бросил его в голову лошади с такой силой, что та повернула в сторону. В другого, молодого офицера, я выстрелил из второго пистолета, но пуля пролетела мимо. Он нанес мне сильнейший удар, который я парировал, но латунная гарда моей сабли была разбита, а мой большой палец серьезно поврежден. Одновременно я получил сзади сильный укол пикой, который пришелся на кожаную обшивку моего кивера и находящуюся в нем фуражную шапку, и упал безжизненно.

Как долго я лежал и каким образом был перевезен с поля боя, я так и не узнал. Открыв глаза, я увидел, что нахожусь в сильно заболоченной местности рядом с русской тяжелой батареей, которая время от времени давала залпы. Мое пробуждение было ужасно, и я желал бы лучше десять раз умереть, так как мои бедствия были велики: у меня ничего не осталось, кроме гусарского ментика, рейтуз и кивера. Золотые часы, кошелек с 18 двойными луидорами, которые я хранил в серебряной лядунке, а также хорошие сапоги исчезли. Я был босиком, рана на голове вызывала неприятные боли и все еще кровоточила, волосы и кожа на лице стали тверды от запекшейся крови. Я смочил свой галстук в воде и вымыл голову и лицо, как смог. Все это время пушечные ядра постоянно прилетали в это болотистое место и заливали все вокруг водой. Находившийся поблизости русский пехотный батальон стоял по икры в болоте и имел уже впечатляющие потери. Священник шел с высоко поднятым крестом, вдохновляя им солдат. Я увидел офицера этого батальона, убитого пушечным ядром, который пребывал в странном виде: его ноги стояли по колено в болоте, голова находилась тут же, а ничего другого, кроме маленького офицерского ранца и серебряного шарфа, стягивающего поясницу, не было заметно.

Пронесли высокого офицера русского гусарского полка; его несли два человека, и он казался тяжело раненым. Видно было, что многие ему сочувствуют, а командир батареи, старый морщинистый человечек, впал в такое возбуждение, что захотел выместить ненависть к французам на мне. Он схватил меня за грудь и вырвал целый кусок каракуля из моего ментика. Другие офицеры, кажется, не одобряли такого патриотического усердия.

До сих пор не знаю, почему меня оставили на этом участке. Вероятно, из-за провожатого, который появился, когда начало смеркаться. Это был огромный гренадер полка графа Аракчеева, настоящий русский воин. Со словом «stupai» мы тронулись и через несколько сотен шагов остановились перед линией кавалерии, которая состояла из гвардейских драгунского и гусарского полков. Эти два сильных полка прикрывали здесь тяжелую батарею. Подскакали несколько офицеров, чтобы увидеть пленного француза; некоторые спрашивали, какой я нации, и потом возвращались опять к своим полкам.

Настала ночь, и моя рана и босые ноги болели чрезвычайно; с того момента, когда Мюрат прибыл к нам, я ни пил, ни ел. Я не чувствовал голода, но испытывал жгучую жажду; мои силы также очень ослабли, и я с трудом плелся дальше. Я надеялся на скорый отдых, так как мы уже вступили на обсаженную тополями Дорогобужскую дорогу с горящими караульными кострами; но я ошибся: мы были на одном уровне с ними, но они лежали в стороне от большой дороги. Я начал опускаться на землю и несколько минут оставался лежать, пока снова и снова «stupai» моего гренадера не заставляло меня продолжать путь. Изможденный старый солдат имел сострадание, и при других обстоятельствах мы заночевали бы под первым удобным деревом; но в этой армии слепое послушание дисциплине побеждает все чувства, таким образом он вел меня до тех пор, как это предписывал полученный приказ. В открытой местности на краю луга мы внезапно молча остановились; у маленького караульного костра сидели три человека, а рядом стояли двухколесные армейские тележки: так как было слишком темно, я больше ничего не мог разглядеть. Гренадер положил свое снаряжение, расстелил шинель и растянулся длинным телом на траве. Я потребовал woda, и он принес ее в своей походной фляге, и так как я желал теперь также kussok chleb, он полез в свою хлебную сумку и дал мне несколько горстей suchari, маленьких, твердых как камень кубиков, которые можно употребить, только размягчив в воде или во pry. Мне было довольно холодно, так как у меня не было совсем ничего, чтобы укрыться; мои босые ноги тоже замерзли, и я обмотал их толстыми кожаными полосами с моих рейтуз, а руки сложил на прикрытом одной рубашкой животе. От усталости я не мог заснуть и имел возможность поразмышлять о моей ужасной судьбе; внезапная разлука с моим прекрасным полком и множеством отважных товарищей, вероятность вновь не увидеть когда-нибудь ни их, ни мое отечество заставляли меня проклинать свое существование! Это была долгая ночь, но все же недостаточно длинная, чтобы дать отдохнуть моим усталым конечностям. Наступил день, и теперь у меня появилась возможность кое-как рассмотреть наше общество. Оно состояло из маленького иссохшего человека, закутанного в тулуп, и еще двоих, выглядевших как ремесленники. Гренадер потянулся и открыл глаза; он посмотрел на меня и спросил: «Choroscho И potschowal?» Я покачал головой. Тогда он сказал: «Satschem ne kuschal?» — и собрал лежащие рядом с нами остатки сухарей обратно в хлебную сумку. Теперь проснулись остальные господа; это было миленькое общество. Старик обратился ко мне: «Является ли господин поляком или пруссаком?», я ответил ему, что я — вестфальский офицер, раненым попал в плен и, к несчастью, был полностью ограблен, что было особо чувствительно, так как я всегда предлагал руку помощи русским пленным, где только это было возможно. Теперь старик хотел услышать, как во вчерашнем бою при Валутиной горе действовала кавалерия, и я рассказал ему; когда я произнес название Ахтырского гусарского полка, он возликовал и сказал мне, что он служил в этом полку и был оружейником, получил приказ присоединиться к полку в гарнизоне Белостока и чуть не обезумел, не найдя его с началом боевых действий. Я использовал его первый порыв хорошего настроения и попросил старика об обуви; но он ничего не мог дать мне, кроме шнапса, который я разделил с моим гренадером: свою половину я использовал, чтобы промыть рану на голове, которая чрезвычайно опухла и напрягала меня до самой шеи. К счастью, я получил также хлеб и несколько обрывков веревки; я разрезал их и с участием старика и его подмастерья из моего кожаного чехла для кивера сделал несколько конвертов для своих ног и закрепил их там. Эта странная обувь очень подходила мне, так как я не влез бы опухшими ногами в любые башмаки.

Было ровно 6 часов, когда мы выступили; меня удивило, что я совсем не видел русской армии, хотя она была близка и отступала; причиной этого был наш вчерашний весьма долгий марш, вследствие чего мы получили порядочное преимущество. Первым вооруженным существом, встретившимся мне на большой дороге, был башкир: у парня на его гладко выбритом монгольском черепе была шапка в форме цилиндра, синий меховой кафтан, поверх колчан, лук и короткая сабля, а также длинная казачья пика в правой руке; его глаза были в виде двух направленных вверх черных разрезов; очень широкие скулы, оттопыренные уши, плоский нос и под ним очень тонкие свисающие усы производили уникальнейшее впечатление. Азиат неоднократно хотел пуститься с моим спутником в беседу, но гордый гренадер гвардейского полка не дал ему почти никакого ответа.

Теперь, пройдя три часа, мы прибыли к большому ельнику, но еще не встречали домов; это была пустая песчаная местность. В лесу я заметил следы того, что значительный пехотный корпус стоял тут биваком: необозримые линии покинутых лагерных шалашей и остатки караульных костров говорили об этом. Солнце палило сегодня также почти невыносимо, горячий песок и мертвая тишина везде и всюду усиливали Однообразие пути, тем более что признаков канонады также не было слышно.

При местечке Михайловка у пруда, который тянулся вдоль дороги, я увидел стоянку значительного отряда; я был рад, что могу хоть однажды спокойно рассмотреть русскую пехоту; но когда я приблизился, то понял, что это были примерно 700—800 раненых в боях перед Смоленском, которые здесь ночевали. Это были в основном молодые люди, но иногда я видел также очень старых солдат; большинство получило огнестрельные или штыковые ранения, и раны в основном не были значительны, так что бедолаги не были удостоены никакой перевязки: они размягчали свои раны в воде, промывали их и перевязывали затем грязными тряпками. Я был, вероятно, первым офицером противника, который попался им на глаза, так что скоро оказался плотно окружен; они восхищались моим прекрасным гусарским ментиком, ощупывали шнуры и пуговицы, и я слышал слова «serabrani?» и «dengi niet?». Я должен был лишь трясти головой и повторять: «nie rosumni»; если бы они догадались, что накладки и чешуя на моем кивере были из массивного серебра, то я, пожалуй, не сохранил бы его ни минуты. Так как они также выступали к Дорогобужу, мой гренадер присоединился к этой толпе; люди почти все были из 20-й дивизии, что было видно по погонам²⁸. Их униформа была из очень грубой темно-зеленой ткани; сапоги они носили поверх панталон и рубашку также навыпуск, что выглядело очень странно. Впрочем, это были добродушные парни; они, кажется, имели сострадание к моей юности, как и оказывали большое уважение моему офицерскому званию, что свидетельствовало о его высокой среди них репутации. Так как у меня на рейтузах отсутствовало несколько пуговиц, один егерь, получивший серьезный удар по голове, достал швейные принадлежности и неутомимо принялся за работу, как будто это было его обязанностью.

Моя еще даже не перевязанная рана причиняла мне много неприятностей, а так как голова настолько опухла, что я больше не мог надеть кивер, что было очень чувствительно при сильной жаре, то я оторвал рукава своей рубашки и воспользовался ими, чтобы перевязать голову.

За несколько часов до Дорогобужа мы проходили мимо артиллерийского парка, двигавшегося по очень широкой дороге в два ряда. Стоящий у дороги провиантский чиновник побудил моего спутника остановиться. Он обратился ко мне по-немецки, подвел к своему фургону и угостил стаканом яичного пунша, который был очень хорош, но так меня опьянил, что мой взгляд раздвоился и я почувствовал полное истощение. Добрый человек подарил мне также кусок хлеба; я должен был собраться с силами, чтобы рассказать по его просьбе кое-что о событиях, произошедших при Смоленске.

Когда я покидал его, он, сочувствуя, попросил проезжающего верхового казака, сопровождающего зарядный ящик, чтобы он позволил мне сесть на эту повозку. Казак повиновался; я забрался, но не получил удобного сиденья, так как нагретая солнцем окованная листовым железом крышка ящика слева и справа была настолько крута, что я вынужден был сесть на его острое ребро. Несмотря на эту крупную неприятность, я должен был принести эту жертву моим бедным ногам и немного отдохнул. Со своего места я имел возможность полюбоваться отделением гвардейской конной артиллерии, а также гвардейскими уланами, которые были великолепно униформированы и снаряжены: в упряжи и организованности орудий и пороховых повозок никакая армия мира, пожалуй, не имела подобного ей. После того как я проехал изрядное расстояние, дорога внезапно стала более песчаной и пошла по ложбине круто в гору; лошади должны были двигаться с большим усилием, что замедлило всю колонну: справа и слева унтер-офицеры эскорта скакали тудасюда, чтобы подбодрить обозных. Один из казаков увидел меня на повозке, подъехал и так резко ударил меня по бедру древком своей пики, что я чуть было не свалился вниз; поток угроз сопровождал этот циркумфлекс²⁹. Мой гренадер, добрая душа, который со своим тяжелым ранцем и 60 патронами в сумке неутомимо следовал рядом со мной, недовольно покачал головой и послал вслед казаку несколько крепких ругательств.

В Дорогобуже я уже в третий раз пересек Днепр, который был здесь, конечно, значительно уже. Город носил следы больших маршей, и большинство домов, которые здесь повсеместно из дерева, было уже покинуто жителями. За городом, на большой равнине на берегу реки, стоял лагерем русский армейский корпус из всех родов войск. Здесь я встретил первый транспорт французских пленных, эскорт которых осуществляли ратники под командой отставного подполковника. Мой гренадер доставил меня последнему; но прежде чем покинуть меня, он пожал мне руку и подарил из кожаного кошелька три копейки³⁰. Я был так взволнован таким великодушием этого настоящего русского солдата, что на время забыл все страдания и еще долго смотрел ему вслед, пока он не затерялся в толпе. Для бедного русского солдата, который получает ежедневно только две копейки, этот подарок можно было назвать чрезвычайным!

²⁵ - Департамент Устье Эльбы — административно-территориальная единица Французской империи с центром в Гамбурге, образованная в 1811 году путем аннексии северо-германских земель.

²⁶ - Генерал-адъютант Ф. К. Корф действительно командовал арьергардом 1-й Западной армии и участвовал в боях под Смоленском и при Валутиной горе, однако указанные полки не входили в его корпус и, более того, находились в разных подразделениях.

²⁷ - Ахтырский гусарский полк не принимал участие в бою у Валутиной горы. Совместно с названным выше Сумским гусарским полком здесь действовал Мариупольский гусарский, однако основным цветом обмундирования в этом полку был темно-синий, а не коричневый, действительно принадлежавший ахтырцам.

²⁸ - В 1812 году в Русской армии дивизии с указанным номером не было. Возможно, имеются в виду солдаты 20-го егерского полка, участвовавшего в сражениях у Смоленска и Валутиной горы. Однако на погонах у них имелся дивизионный номер «3», а номер полка был указан на патронных сумках.

²⁹ - Циркумфлекс (лат.) — надстрочный знак, ударение. Здесь — в ироничном смысле.

³⁰ - Копейка — сотая часть рубля. Стоимость серебряного рубля составляла 3 марки 20 пфеннигов, бумажного рубля — примерно третью часть (примеч. изд.)

---

Rüppel, Simon Eduard. Kriegsgefangen im Herzen Rußlands 1812-1814: Erinnerungen des königlich-westfälischen Husarenleutnants Eduard Rüppell. Friedrich Clemens Ebrard, ed. Berlin: Paetel, 1912.

   

Поделиться ссылкой: