Когда на Смоленской земле отгремели сражения Отечественной войны 1812 года, бежавшие от военных действий жители губернии стали потихоньку возвращаться в свои дома и усадьбы. Их встречали разорение и запустение; впереди были долгие годы восстановления разрушенных хозяйств. Так было и с семейством смоленских помещиков Николевых, в 1813 году вернувшихся в родное село Покровское Ельнинского уезда.
На страницах воспоминаний Марьи Сергеевны Николевой "Черты старинного дворянского быта" подробно описаны впечатления от возвращения в разорённое гнездо.
К Пасхе все мы три родственные семьи поехали к дяде Ивану Алексеевичу в его имение Желень, Фатежского уезда (ныне – Фатежский район Курской области), где и прожили до Июня 1813 года, когда отец мой отправился один в Смоленскую губернию, чтобы посмотреть, что сталось с нашим Покровским; но, найдя дороги ещё небезопасными, он вернулся обратно, и мы лишь поздней осенью перебрались на старое пепелище, где нашли запустение как в доме, так и в церкви и в службах. Всё, что могло быть взято, пропало; окна выбиты, полы разобраны, мебель переломана, фортепьяно по косточкам расхищено, даже всё железо из печей выбрано.
Тут мы узнали, что едва мы выехали из усадьбы, как крестьяне начали сходиться к дому, а дворовые, наоборот, разбежались. Захватив свои пожитки, попрятались они в высокую и густую рожь, большею частию оставашуюся ещё на корню. С ними спряталась и жена управителя с детьми, что помешало Поляку – управителю выдать беглецов неприятелю, как он намеревался. Но ранее появления Французов разбушевались крестьяне, требуя от Гульчинского вина, так как у отца был небольшой винокуренный завод. Гульчинский струсил, отворил подвал, сам пил с крестьянами, пока они все не свалились с ног и не полегли вповалку, а выспавшись, пошли грабить дом, ломать и забирать, что могли.
В дальнем уголке дома нашего нашли они древнего старичка Дмитрия Герасимовича Морошкина, во время оно бывшего семинаристом и учившего моего отца: буки аз-ба. Мы звали его дедушкой. Он ходил в старинном платье, носил косичку из седых волос с чёрным бантиком на конце, а на плечах овчинный тулуп, крытый голубой китайкой, имел свою комнату во флигеле и мальчика для прислуги и обедал с нами. Мы его уважали, так что не знавшие наших отношений принимали его за нашего действительного деда. Морошкин начал уговаривать крестьян усмириться; но они, вообразив, что он человек денежный, стали его бить и свалили с береговой кручи в крапиву, где он и лежал трое суток.
Тогда Французы ещё не появлялись и только посылали передовых набирать провиант, где могли, под начальством офицера, который нашёл дом наш уже ограбленным, окна выбитыми и как раз попал в ту минуту, когда крестьяне собирались дом поджечь. На одной из стен наших комнат уцелел портрет сестры моей, чрезвычайно симпатичной наружности. Выражение лица ея поразило молодого офицера своей приятностью; он объявил себя родственником нашим и остановил грабёж, пригрозив, что расстреляет всякого ослушника. Крестьяне после этого разбежались, и он увёз с собою портрет.
Всё это происходило дня за три до 15-го Августа. Но вот наступило и оно. Священник села, Пётр Степанович Белогорский, видя, что в село наезжают лишь партии казаков или мелкие отряды неприятеля, главная же армия не показывается, решился, ради праздника Успенья, служить обедню. Церковь однако не привлекала молящихся благовестом. Уже пропели Херувимскую, и священник с дьяконом Иаковом приступили к большому выносу, стараясь не обращать внимания на приближающийся шум и топот, как вдруг главные западные двери с шумом отворились, и из них посыпались Французские солдаты в киверах и полной амуниции. «Вы не можете представить себе моего положения!» - рассказывал нам впоследствии отец Петр. «Боюсь выйти из алтаря; думаю, убьют, вырвут потир из рук; поджилки, руки, ноги так и ходят, так и ходят от страха; наконец, решаюсь, говорю дьякону: выйдем; что Богу угодно, пусть то и будет! Вышли мы оба с сосудами, а церковь вместо обычных наших прихожан полнёхонька солдат с ружьями; все стоят смирно. Начинаю поминать Государя Александра Павловича; лишь вымолвил имя, неприятели, как видно, поняли и мгновенно крикнули, как один человек: «Наполеон, Наполеон!». Нечего делать, грешный человек помянул я Наполеона; они, услыша это, закричали «виват, виват!». Затем успокоились и стояли чинно до конца службы и по отпусте, когда я благословил предстоящих, вышли из храма вслед за своим начальником; а мы давай Бог ноги, схватили что поценнее из утвари да скорее попрятались в рожь, где уже нашли свои семьи, а церковь заперли, оставив на произвол судьбы. Ночью, видя, что всё тихо, мы снова к ней прокрались, нашли всё в целости и, как могли, попрятали церковныя вещи, что под пол, под каменныя плиты, что в слуховые окна. Во ржи просидели мы целую неделю, меняя места, питаясь зёрнами, растирая колосья в ладонях. Узнав, что неприятель двинулся далее, мы решились выйти и нашли наши дома ограбленными, церковь же в целости». До самой смерти отец Петр совестился, что вынужден был помянуть Наполеона и только утешался соображением, что иначе, может быть, не уцелел бы храм.
По уходе великой армии к Москве, остались поля и луга вытоптанными, строения разграбленными и пустыми; в таком виде мы и нашли их, возвратясь. Ещё в Июне 1813 года, когда отец приезжал один, поля были не паханы, а крестьяне в отлучке. Гульчинский, под предлогом необходимости показывать дорогу врагу (к чему его, как он говорил, принуждали), бросил жену и детей и ушёл со своей любовницей, сделавшейся маркитанткой у врагов и затем пропавшей; он же, узнав, что жена его и дети пользуются по-прежнему спокойной жизнью у нас, тоже вернулся и сложил своё двусмысленное поведение на необходимость повиноваться силе. Батюшка тотчас объявил крестьянам, что взыскивать с них и наказывать их не будет, и они мало-помалу начали возвращаться; но поля оставались незасеянными, и нам трудно было извернуться.
Добрые родные наши, сколько могли, помогли нам; но и они испытали на себе бедствия того года, хотя неприятель у них и не был; а потому мы принуждены были заложить наше имение в банке, что и положило начало задолженности нашей семьи, от которой более не смогли освободиться. До 1812 года мы жили почти роскошно, воспитание всех нас стоило немало. Кроме того, в нашем же доме получили безвозмездно воспитание и образование две девицы из хороших семейств, без средств к жизни, упомянутая уже мною Елисавета Яковлевна Ганичева и Екатерина Алексеевна Борисова. Родители мои имели настолько средств, что купили хороший дом в Смоленске, куда, также как и в Москву, матушка со старшими дочерьми ездила на свидания с родными. Но во время взятия Смоленска дом наш сгорел дотла, а в нём погиб брат нашей няни, Пётр Семёнович, приехавший с родителями моими из Сибири.
После 1812 года мы уже не были в состоянии часто ездить в Москву, а родные наши, там жившие, разбрелись в разные стороны. Бывший дом бабки моей, весь обгорелый, был продан сыновьями ея, так же как и вконец разорённое подмосковное имение ея, Опалиха. Братьев наших мы не видали до возвращения войск из Парижа; но и тогда старший Сергей, назначенный в западныя губернии для обучения рекрут, не заглянул домой. Алексей, оставаясь адъютантом при Репнине, переходил с ним за Рейн и обратно, а по заключении мира командирован был в Молдавию, содержать там карантинную цепь по случаю открывшейся там чумы. Письма его доходили к нам проколотые и прокуренные, мы же, получив их, напитывали их хлором, а по прочтении мыли руки уксусом. Всех братьев наших, родных и двоюродных, было на войне восемь человек и, несмотря на участие их в самых жарких битвах, все они, по какому-то особому счастью, остались живы, тогда как под Бородиным, например, рядом с ними, товарищи их, два брата Тучковы, были оба убиты наповал.
Источники:
1. Черты старинного дворянского быта. Воспоминания Марьи Сергеевны Николевой // Русский архив. – 1893. – № 9-12, т. 3. С. 107-120, 129-196
Часть первая: Всё, что мыслило, заколыхалось на жизнь и на смерть для борьбы с завоевателем
Поделиться ссылкой:
