Перейти к содержимому

Митаревский Н. Е.

gerb_alexander1ru

Митаревский Николай Евстафьевич (1792 - неизвестно). Русский офицер артиллерист. По происхождению сын купца. На военной службе с 1808 по 1820 год. В 1812 году — подпоручик 12-й лёгкой артиллерийской роты 7-й артиллерийской бригады в 6-м пехотном корпусе. 

Участник Бородинского сражения, в котором контужен. 15 февраля 1813 года награждён орденом Святого Владимира 4-й степени, заслужив тем самым потомственное дворянство. Определением Черниговского Дворянского Депутатского Собрания 3 сентября 1838 внесен с детьми в 3 часть Дворянской родословной книги Черниговской губернии, а указом Правительствующего Сената 10 февраля 1858 года во 2 часть родословной книги. 

Воспоминания о войне 1812 года Николая Евстафьевича Митаревского

Москва : тип. А. И. Мамонтова и К°, 1871 г.

Воспоминания о войне 1812 года Николая Евстафьевича Митаревского : Записки о том, что мог видеть и испытать молодой артиллерийский офицер в кругу своих действий.

/ с.31-40 /

ГЛАВА IV

Действия армии около Смоленска и сражение при нем

Прислан был приказ послать в Смоленск с требованиями для получения провианта и фуража. Меня опять послали за тем и другим. Провиант и фураж были сложены в огромных магазинах и скирдах около бастиона; ассигновку производил генерал-интендант Канкрин. Интендантство находилось за Днепром, на другой стороне города, в предместье, за Молоховскими воротами, в довольно большом деревянном доме. Как дом, так и площадь пред домом были заняты приемщиками со всех полков: пехотных, кавалерийских, гвардейских, артиллерийских рот и других команд. Дом был набит офицерами; с трудом можно было добраться в комнату, где посредине за столом заседал генерал Канкрин со своим присутствием. Со всех сторон справа, слева и чрез головы, подавали ему требования. Не было никакого порядка; все кричали, что солдаты и лошади умирают с голоду и просили скорейшей ассигновки. Канкрин просил соблюдать порядок, сердился и угрожал, что бросит присутствие, но ничего не помогало. Сначала прочитывал требования, а потом хватал перо и подписывал: «Отпустить половину» или «Четвертую часть означенного в требовании».

Получивши ассигновку, отправился я в магазины. Там тоже была страшная суматоха, но комиссионеры и подрядчики сами употребляли все усилия, как бы поскорее сбыть с рук свои запасы, и тут было меньше остановки. Отправив всё принятое с командой, пошел я по городу. Жители были в страшной тревоге. Лавки, магазины и рынки были наполнены товарами и разными продуктами. Товары отдавали в убыток за всякую предлагаемую цену; каждый старался сбыть с рук свои продукты. Никто не знал, чем кончится дело, но все знали, что Вильно, Полоцк, Витебск, Могилев и другие места в руках неприятеля, что там всё берут и грабят, и что такая же участь может постигнуть и Смоленск. Накупил я для ротного командира и штабс-капитана сахару, чаю, табаку, белого хлеба и других запасов; на свою же долю и для других офицеров мало чего довелось купить — не было денег.

Получив в первый раз из магазинов недостаточную ассигновку, на другой день опять отправился с требованием. В интендантстве суматоха была, кажется, еще большая. Нужно только представить, сколько было полков, артиллерийских рот и других команд и от всех были особые приемщики. Трудно было добраться до присутственного стола. Между тем время проходило для нас довольно весело; встречались с знакомыми и однокашниками разных команд.

В присутствии Канкрин почти на лету подхватывал требования, не просматривая, подписывал: «Отпустить по сему. Канкрин». Он, впрочем, замечал некоторым: «Да вы уже получали?» — а те уверяли, что они пришли только в первый раз. Так как Канкрин первоначально давал ассигновку на половину или четвертую часть того количества, которое значилось в требовании, то на другой же день являлись те же самые офицеры с новыми требованиями, а иные в один день по два раза. Я сам в течение первоначального нашего пребывания под Смоленском был три раза с требованием. На этот раз я должен был часа два проталкиваться к столу. Было уже за полдень, Канкрин обратился к офицерам: «Прошу вас, господа, дайте мне сколько-нибудь покою. Я тоже человек и по сию пору ничего еще не ел». А офицеры всё свое: сделайте милость, подпишите, да подпишите. — Таким образом производилась ассигновка и прием провианта и фуража; не было никакого порядка. Да и то надо сказать, что всякий требовал и брал то, что было необходимо, как в настоящее время, так и в запас. Лишнего никто не стал бы и брать, потому что некуда было с ним деваться. Провиантом наполнили фуры и полуфурки; овса могли взять в запас небольшое количество кавалеристы, а больше артиллерийские роты, имея возможность поместить его на зарядных ящиках и лафетах. И за всем тем в легкой роте, например, нельзя было поместить больше тридцати четвертей, т. е. дней на шесть. После уже, на походе от Смоленска, был учрежден лучший порядок. Когда подходил из губерний какой-нибудь транспорт, то делили его по корпусам и уже в корпусной квартире назначали сколько кому следовало получить. Походом от Смоленска получали провиант и фураж в малом количестве: на легкую роту выдавали четвертей по пяти овса, по несколько четвертей круп и сухарей. Случалось, иногда давали в роту по одному или по два быка на говядину и по несколько ведер водки.

В Смоленске сошлось нас несколько знакомых офицеров; один, увидев по дороге винный погреб, предложил зайти и распить бутылку вина. Потребовали бутылку дешевенького. Подошел к нам хозяин и начал говорить: «Что же это будет и куда мне деваться с моим имуществом. Сделайте милость, господа, рекомендуйте меня вашим знакомым. Хоть бы что-нибудь сбыть». И принялся сам откупоривать бутылки и угощать нас дорогими винами. Так было и по другим местам и лавкам. Трактиры, кофейни и рестораны тоже были набиты офицерами, там не успевали удовлетворять требований: к тому же открылась и картежная игра. Пили и играли без расчета. У кого были деньги, тот имел в виду: может быть завтра убьют, так всё пропадет. Хотя можно сказать, что большая часть офицеров были бедняки, но много было и богачей. В армии был цвет молодежи со всей России. В Смоленске все запаслись необходимым, а кто имел средства, то и предметами роскоши. Под конец не только раскупили всё, особенно продовольственные продукты, но и продавали их по ценам уже чрезвычайно высоким. За белый хлеб, который продавали прежде по десяти копеек ассигнациями, платили по рублю; табак двухрублевый продавали по десяти рублей; в такой же соразмерности продавались и прочие продукты.

Во весь наш поход от Лиды до Дриссы и оттуда до Смоленска, несмотря на дурную сначала погоду и трудные переходы, все до последнего солдата были бодры и веселы. Больных и отсталых было не более, как и в обыкновенных походах; лошади были в хорошем теле и не изнурены. Досадно и неприятно было только то, что мы всё отступаем; под конец начали даже роптать на главнокомандующих, но как всем было известно, что неприятель несравненно превосходит нас числом войск, то сносили терпеливо. Надеялись, что, по соединении с князем Багратионом, силы наши уравняются и тогда мы ударим на неприятеля.

Объявили поход на Рудню и разнесся слух, что идем атаковать неприятеля. Этому известию чрезвычайно все обрадовались. Пошли к Рудне, оттуда пошли куда-то направо, потом опять назад, а там обратно в Смоленск. Погода была жаркая и переходы очень утомительные. Начали говорить, что бродим без толку и сами не зная куда и зачем, а тут еще пронесся слух, что главнокомандующие между собой не поладили. Все стояли за князя Багратиона и начали обвинять Барклая-де-Толли, особенно при тяжком обратном походе к Смоленску. Когда, подходя, услышали канонаду и разнесся слух, что Наполеон обманул наших и французы напали на Смоленск и, вероятно, уже взяли его, то явно начали роптать. Приближаясь к Смоленску, услышали беспрерывную сильную канонаду. Остановились мы довольно поздно, на возвышенности, где стояли и прежде. Тут же узнали, что генерал Раевский хотя и с большими усилиями, но отстоял Смоленск; это известие несколько успокоило умы.

На другой день, 5-го августа, день достопамятной Смоленской битвы, задолго еще до света, приказано было генералу Дохтурову с 6-м корпусом занять город и готовиться к сражению. Нашей бригады батарейная рота заняла бастион, легкую №13 роту поставили у Молоховских ворот. Наша №12 рота, перешедши мост и поднявшись в город на гору, остановилась; тут простояли мы недолго, воротили нас назад и разставили по берегу реки Днепра, около имеющихся там бродов, в разных местах по четыре орудия. Мне с другим офицером досталось стать на правой стороне, против оврага Красненского предместия, и для прикрытия нам дали роту Софийского полка; с нами был и наш ротный командир. В Красненском предместии были полки Либавский и Софийский; прочие полки, как нашей 7-й дивизии, так и 24-ой нашего же корпуса с артиллерией были разставлены вокруг Смоленска. С нашей позиции видны были: городская стена против Красненского предместья до самого бастиона и самый бастион, наши корпуса, расположенные сзади на возвышенности, и там же, впереди их, выстроенные артиллерийские роты. На левой стороне тоже видна была возвышенность с кладбищенскою церковью и артиллерия, расположенная на этой возвышенности, виден был мост и городская стена по реке Днепру.

С восходом солнца направо от нас, в конце Красненского предместия, открылась ружейная перестрелка. Перестрелка начала распространяться вокруг города. На наших глазах началась пушечная канонада с бастиона, но в кого стреляли - нам за горой не было видно. Что же было дальше за бастионом и что там делалось, этого мы совсем не знали. Слышна была только всеобщая стрельба. Ружейная перестрелка то приближалась к нам, то удалялась. Действующих лиц за строениями и садами мы не видели, а видели только дым от выстрелов да пули, которые просвистывали около нас. Так продолжалось довольно долго; мы стояли спокойно и приготовились действовать. Солдаты, как наши, так и пехотные, в ближайших домах набрали горшков, накопали по огородам картофеля и варили его на берегу реки. Один из наших пехотных солдат взял в плен француза и притащил его к нам. Француз этот молодой еще человек, был в чрезвычайном страхе и смотрел помутившимися глазами. Подступили к нему офицеры и солдаты. Я и еще один пехотный офицер знали немного по французски и начали его распрашивать, но он только ворочал глазами. С трудом допросились мы, что он из корпуса Нея и родом из Лангедока. Солдаты предлагали ему картофель, а он только безумно улыбался. Едва могли его успокоить; кажется, он думал, что его живого будут есть. Тут многие говорили: «Если между славными и храбрыми наполеоновскими солдатами много таких, так не очень же страшны французы.»

Было уже далеко заполдень, когда вдруг на бастионе и кругом города очень усилилась пушечная пальба. Начали стрелять наши батареи с возвышенности, правее нас, и батареи на кладбище, с левой стороны. Ружейная перестрелка на форштате начла быстро приближаться и пули посыпались на нас. По берегу реки, по форштатской дороге и по садам, расположенным по горе, начали теснить нашу пехоту к крепостной стене, а с горы, против наших орудий, стали спускаться неприятельские колонны. Тут наш ротный командир приказал действовать и мы начали стрелять ядрами и гранатами из двух пушек и двух единорогов. Потом, когда наша пехота подошла почти к самым стенам, а французы спускались с горы, мы стреляли картечью. Французы поставили на горе батарею. Первое пущенное ими ядро ударило перед нами в реку и брызги поднялись фонтаном; за тем другое ядро ударило в близьлежащий дом и отбило в нем угол. Это были первые ядра, действия которых довелось мне видеть. Признаюсь, я почувствовал какое-то сотрясение в коленах. Ядра неприятельские визжали около нас безпрерывно, - мы тоже действовали. Пули ружейные свистели кругом, так - как мы стояли на берегу реки, под большими вербами, то сбиваемые с них ветки и листья сыпались на нас. Свист пуль, в сравнении с визгом ядер и клокотанием гранат, показался мне тогда ничтожным. Пушечная и ружейная пальба кипела кругом стен Смоленска. Стреляли наши батареи с возвышенности справа и слева от нас, а по ним - французы. Так как эти батареи были на довольно дальнем разстоянии, то много гранат разрывалось высоко в воздухе и оттуда раздавались звуки от разрыва, а с правой стороны от нас изредка просвистывали осколки от них. Так продолжалось довольно долго. С нашей стороны французы подались назад и стрельба сделалась гораздо слабее и почти затихла. В городе начал показываться дымок от гранат, которые туда бросали. По сторонам наших орудий были заборы из плетня; я с товарищем моим пошел посмотреть, как пули пробивали их, но не успели сделать несколько шагов, как пуля пролетела между моей рукой и ногой, палец левой руки как будто обожгло, а панталоны пробило. Между тем пальба, как ружейная, так и пушечная, все продолжалась вокруг города, хотя и не такая сильная; батареи с возвышенностей тоже не переставали стрелять.

Начинало уже вечереть и тут-то поднялась самая усиленная стрельба. Гранаты рвало над городом. Французы сильно потеснили наших опять с форштата; колонны их начали спускаться с горы против нас и в овраг против бастиона и напирали по большой форштатской дороге. Наша пехота отступила под самые стены; один наш батальон притеснили к реке и он бросился в брод. Показавшаяся на самом берегу, против нас, густая толпа французов выстрелила залпом в нас и в наше прикрытие; этим залпом у нас ранило и убило людей больше, чем во весь день. Наше прикрытие стало стрелять в них из ружей, а мы картечью и несколькими выстрелами их разсеяли. Наши войска прижались к самой стене, а французы заняли овраг и стреляли в них. В это время уже почти стемнело, а потому огонь от выстрелов блистал, как иллюминация. Мы стреляли из орудий в овраг картечью; подъехало еще несколько орудий, по дороге от моста, и тоже стали стрелять в овраг. Наша пехота, расположившаяся под стеной до самого бастиона, стреляла оттуда; стена была как будто в огненной, сверкающей полосе. Наконец французы не выдержали и ушли. Много легло их в этот раз в Красненском предместьи, особенно в овраге. Вскоре город запылал со всех сторон; пожар был страшный и все осветилось. Сражение кончилось и мы остались ночевать на тех же самых местах.

Под Смоленском в первый раз я был в сражении. Оно показалось мне не слишком страшным. Я ожидал чего-то большого. С детства любил я читать книги о военных действиях. Сначала попались мне книги, бывшие у моего отца, под заглавием: «Троянская брань», «Жизнь и деяния принца Евгения Савойского», потом походы Суворова и тому подобные книги. В детстве особенно сильное впечатление производила на меня книга «Троянская брань», где Гектор в один день собственною рукой убивал греков тысячами. Слыша про храбрость французских войск, я думал, что будут драться не только штыками, но прикладами, руками и зубами. Здесь же только стреляли и подавались взад или вперед. Не было с нашей стороны ни кавалерийских атак, ни рукопашных схваток; только свистели пули, визжали ядра и особенно неприятен был неправильный визг гранатных осколков.

Вообще военные писатели, даже и новейшие, пишут так о военных действиях, что, читая их, делается страшнее, чем на самом деле бывает. Природа человека имеет свои пределы: от излишней боли - люди лишаются чувств, от сильного страха - падают в обморок; а тут не было ничего подобного; может-быть у кого нибудь и стучали зубы, но это трудно было заметить. К тому же боязнь показать себя трусом перед другими заглушала страх. В первый раз виденные мною пленные французы показались мне грозными; потом пленные под Витебском и в других местах смотрели уже скромно, а под Смоленском и того скромнее. Первую аттаку французы повели как будто нерешительно, во вторую аттаку пред вечером, надо сказать правду, бросались быстро и живо и оттеснили наших к стене и реке, но, дошедши до оврага, остановились, как одурелые, не двигаясь ни назад, ни вперед. Огонь нашей пехоты был живой и быстрый, и так как наша артиллерия стреляла еще картечью с двух сторон, то урон их здесь вероятно был огромный.

Наступила ночь, сражение прекратилось, город пылал и освещал окрестности. Ротный командир, бывший с нами почти все время, уехал к другим орудиям. Орудия зарядили картечью, часовых поставили с заженными пальниками, прикрытие тоже было с заряженными ружьями на случай ночного нападения. Мне и товарищу моему показалось скучно сидеть у орудий целую ночь и мы взошли в ближайшую избу. Хозяев в ней мы не нашли и она была совсем пустая, стояла лишь одна кровать, на которой лежало несколько соломы, и мы завалились спать не раздеваясь. День пред сражением провели мы в утомительном походе; ночью пришлось отдыхать немного, а тут целый день пробыли в сражении, а потому и не мудрено, что нас одолела усталость и мы скоро и крепко заснули. Долго ли мы спали - не знаю, только мы оба проснулись от голоса, который раздался в дверях избы: - «Господа офицеры! господа офицеры!» - Мы вскочили с кровати. После, когда мы сознались друг другу, то вышло, что нам обоим этот голос показался голосом нашего неугомонного генерала Костенецкого; мы подумали, что он объезжает артиллерию и, не нашедши при орудиях офицеров, пошел их отыскивать и при этом уж конечно достанется нам. Товарищ мой толкал меня, а я - его, заставляя идти вперед и имея ввиду: как бы только лицом к лицу генерала поставить товарища, а самому пользуясь темнотою улизнуть. Наконец я осмелился спросить: «кто там?» - Это я, хозяин дома, услышали мы в ответ, пришел навестить свой домишко, да и ваши уже собираются в поход. - Вышедши, узнали мы от фейерверкеров, что приказано уходить, что они нас искали и не могли найти. Собрались мы скоро и вышли на большую дорогу. По ней тянулись войска из Смоленска: это был наш корпус и мы присоединились к нему. Было еще темно, когда мы проходили по Петербургскому предместию. Выйдя на разсвете за город, мы проходили мимо расположенных на возвышенности корпусов, не участвовавших в деле. Офицеры выходили и смотрели на нас с завистию, а мы шли гордо, поднявши головы.

   

Поделиться ссылкой:

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Наверх