Гросс Х.

Через Смоленск и Бородино дошел до Москвы, выжил при отступлении, в феврале 1813 вернулся на родину. В начале 1860-х гг. Гросс на основе своего дневника написал мемуары, изданные его потомком в 2013 г. Предлагаем их фрагменты о пребывании автора в Смоленской губернии в августе и октябре-ноябре 1812¹. Перевод с немецкого языка и комментарии С.Н. Хомченко, к.и.н., г.н.с., музей-заповедник «Бородинское поле».

---

(август-сентябрь)

14 августа мы снова подошли к Днепру, который перешли большими армейскими массами, и двинулись на Красный. Мы находились на старой русской земле. Напротив Красного и за ним произошло несколько горячих стычек. Особенно резко наступали на стоявший там и за Красным русский корпус кавалерия и артиллерия 3-го корпуса. Были чрезвычайно напряженные переходы при сильной жаре и пыли. В первой половине дня 16-го мы подошли к Смоленску, где вскоре завязался бой. Там, на хлебном поле, где расположился 3-й корпус, я видел, как император быстро производит корректировку войск.

Наша дивизия составляла левое крыло 3-го корпуса и опиралась на левый берег Днепра. 17-го беспрерывные бои с утра до вечера. В ночь на 18-е над Смоленском поднялись мощные огненные столбы. 18-го Смоленск был взят, и войсковые подразделения переброшены за реку, где на правом берегу были рассредоточены крепкие русские военные силы. Самым трудным там было взять обороняемое русскими предмостное укрепление среди горящих зданий. Одним из первых батальонов, переправившихся через реку по воде, был нашего полка, которым командовал храбрый полковник фон Баур. Некоторые войска продвинулись вперед; непрерывный бой, очень бурный пушечный и гаубичный огонь продолжались до позднего вечера, когда русские, наконец, покинули свои позиции.

В частности, стоит упомянуть, что португальцы, приданные к другой дивизии 3-го корпуса², по общему мнению, проявили достойную удивления доблесть. Об этом рассуждали, что они потому так шли в огонь, что в своем отчаянии находили смерть предпочтительней. Это было несколько пехотных полков, численность которых сильно сократилась. В них вообще можно было видеть угрюмость и печаль. У них также никогда не было общности с французами и их союзниками. Они очень часто молились на коленях, преимущественно ранним утром.

Ночью прямо напротив нас горел Петербургский пригород. Особенно необычным во время пребывания под Смоленском было то, что диарея и понос уменьшились. Причиной этого предполагались душевные и комфортные перемены во время трехдневного боя. Моя постоянная диарея также значительно уменьшилась. Но причину такого положения я хотел видеть в том, что в первый день под Смоленском я жадно съел большую порцию жесткого, неспелого крыжовника, один солдат принес мне куст, который он срубил в саду. В окрестностях нашего лагеря были сады с незрелыми фруктами, которые солдаты ели с большим удовольствием, хотя им это запрещалось. Отсюда могла произойти благоприятная физическая перемена. Такое улучшение было замечено и после употребления в пищу черники, которую иногда можно было найти поблизости от разных лагерей. Была общая тяга к свежим растениям. Предположение, что это будет пагубно для здоровья войск, к сожалению, преобладало.

Примечание: Это прибавлено к моим воспоминаниям от января 1862 и затем включено в копию. Когда в ноябре 1862 сочинение полковника фон Зуккова «Из моей солдатской жизни»³ напомнило мне о ротном хирурге Шайбле, который только отошел от Зуккова во время встречи под Смоленском, как пушечное ядро раздробило ему руку, я живо вспомнил, как Шайбле сразу после ранения с плачем показывал мне свою полностью оторванную руку, держа ее другой, когда я проходил мимо него. Я не знаю, как он справился с этим. Скоро в госпитале в Смоленске он встретил свой конец!

19 августа ранним утром, после того, как ночью через реку был наведен мост (мы разбили лагерь совсем рядом. Маршал Ней всегда стремился быть при строительстве моста, отдыхая между делом, сидя рядом на деревянной скамье и подремывая), мы перешли за Днепр, конница по воде, по высотам, которые господствовали над долиной и вскоре в так называемой Священной долине завязались стычки, а после продвижения на лесистые возвышенности значительные бои, особенно у деревни Валутина. Позиции на высотах, доблестно обороняемые русскими, были взяты штурмом. Это продолжалось примерно до полуночи при хорошем лунном свете и ясном небе.

Мы провели ночь на кучах кустарника в оставленном противником месте, где вокруг нас в большом количестве лежали мертвые и тяжелораненые, так что обычного места на земле для расположения лагерем фактически не было.

Вечером 19-го во время боя случайно встретился со своим знакомым, капитаном 2-го егерского батальона Ланденбергером⁴, который был несколько дней назад ранен перед Смоленском и поэтому был непригоден к службе, но не хотел отставать, считая, что через короткое время снова будет пригоден к службе. Мы восхищались выправкой колонны польской кавалерии (пикинеров), наступавшей в долине впереди нас, которая как раз подвергалась сильному обстрелу гранатами, а также французской дивизией (1-я дивизия 1-го корпуса), быстро атакующей по проселочной дороге, среди которой мы видели многих танцующих и поющих в быстром продвижении.

В нашей дивизии были еще старшие врачи: 1) полковой врач Хаймердингер, 2) батальонный врач Харпрехт и 3) я. Кроме того, штаб-врач Кёлльройтер⁵ и 4 старших врача четырех кавалерийских полков: Роос⁶, Шауманн, Ципперлен, Бархат. Я уже не помню, присутствовал ли еще старший врач артиллерии, Боллер. Батальонный врач Гэртнер остался в Смоленске, как командированный.

20-го выступили рано. Численность войск снова сильно уменьшилась. Несколько дней простоя. 24-го снова переправа через Днепр и после дальнейшего долгого марша встали лагерем, как раз на Бартоломеевский праздник⁷. В полночь меня позвал друг Бетулиус и сказал, что завтра утром отправляется домой курьер. Он передаст с ним письмо. Я тоже должен написать. На большом барабане все было приготовлено для этого. Мы сели за барабаны и при полной луне написали письма, которые отправили домой.

25-го двинулись по дороге на Москву. Марши в больших армейских массах снова были ужасно трудными, в жаре и пыли, так что померкшее солнце выглядело как луна.

Марш продолжался до 2 часов следующего утра. 26-го вскоре снова отправились в путь, мимо Дорогобужа, который был в огне. Продвигались с ночевками и 29-го прибыли к Вязьме, которую, однако, из-за рельефа местности не было видно.

В последние дни августа вернулся наш полковой квартирмейстер аудитор Клетт (ныне отставной управляющий директор в Людвигсбурге), командированный в Кенигсберг для получения там денег. Он привез с собой несколько бутылок вина, которые подарил старшим офицерам полка и нескольким своим близким друзьям, в том числе и мне. Это был эликсир жизни!

30-го выступили от Вязьмы, которая была видна горящей, с ее освещенными солнцем башнями и монастырями в восточном убранстве.

Марши снова были в высшей степени тяжелыми и лишали сил. Предполагая, что русские остановятся, и скоро произойдет сражение, они проходили большей частью в больших колоннах, при страшной жаре и неимоверных массах песчаной пыли, которой было покрыто все. Все тело было присыпано пылью, которая так смешивалась с потом, что друг друга почти не узнавали.

Артиллерия двигалась посреди широкой военной дороги, а кавалерия и пехота в полях слева и справа от нее. Эти огромные армейские массы топтали и давили все. Продовольствие и вода, можно сказать, полностью отсутствовали.

Примерно в это же время находящийся вместе с Хаймердингером и мной на службе в наступающей пехоте старший врач легкой пехоты Харпрехт, который долгое время боролся со своим возрастающим истощением, настолько ослаб, что не мог идти дальше. Ему пришлось остаться в Гжатске (Ghiat). Хаймердингеру, полковому врачу 1-го пехотного полка, также весьма обессиленному, было приказано остаться в Гжатске, чтобы устроить там госпиталь и заботиться о нем как можно лучше. Он сразу получил туда около 500 больных.

Либо в лагере близ Гжатска, либо в следующем, из существовавших ранее 12 пехотных батальонов, которые вместе насчитывали около 1300 человек, были сформированы 3 батальона⁸ под командованием полковника фон Штокмайера, так что примерно из одного батальона была образована одна рота.

Теперь во всей пехоте я был единственным старшим врачом с восемью младшими врачами. Мне пришлось оставить моего доброго, верного слугу Якоба Шееля, уроженца Бонландена на Фильдерне, который также долгое время страдал от возрастающего физического истощения и становился все более слабоумным, при этом у него развился вид воровства, который также не был редкостью у других. Среди прочего, он прятал продукты в разных местах лагеря, тут и там, особенно в чужом багаже, а сам горько страдал от голода. Большей частью он брал у меня, своего хозяина, а также у себя самого. Так, он украл две бутылки вина, полученные мной от полкового квартирмейстера Клетта, и спрятал их в кустах на некотором расстоянии от лагеря. Я отправил его в Гжатск вместе с несколькими больными и письменно порекомендовал его старшему врачу Хаймердингеру, но больше никогда не видел этого доброго человека. При отступлении в первые дни января 1813, когда я снова встретил Хаймердингера на месте сбора в Иновроцлаве, он сказал мне, что в Гжатске получил рекомендательное письмо о моем Якобе, искал его несколько дней и, наконец, нашел на полу в углу беседки – мертвого уже несколько дней.

Воровство, пример которого я только что привел, в некоторых случаях очень ярко проявлялось еще в июле. Так, я живо помню, как солдат нашей пехоты, когда я средь бела дня бодрствуя лежал, растянувшись на открытом ложе, а сапоги стояли у моих ног, взял их у меня и убежал в кусты у близлежащего леса. На мой сразу поднятый шум несколько солдат погнались за ним. Разбойник, не дойдя до леса, уронил один сапог, а другой бросил только в кустах. Затем он незаметно скрылся в лагере, граничащем с лесом.

Офицеры, которых при незначительном количестве солдат нельзя было распределить, следовали за корпусом, чтобы быть под рукой, если они понадобятся. 3-го или 4-го мы выступили от Гжатска, который вскоре после этого также сильно загорелся...

---

(октябрь-ноябрь)

Мы ежедневно продолжали путь через Можайск, поле боя 7-го сентября, по которому вела дорога и на которой (около 24-го октября) тела погибших в сражении вообще и русских, умерших на поле боя позже, были найдены вместе, через Гжатск, Вязьму, Дорогобуж в Смоленск, почти всегда располагаясь под открытым небом, так как по пути туда почти все подвергалось разрушению.

Лишь изредка попадались отдельно стоящие хижины (жалкие так называемые дома) и срубы, от городков только остатки. Жители большей частью разбежались. Откуда тогда брали продовольствие, я не знаю.

Говорили, что при отступлении в моменты сильнейшего голода нередко один поедал другого. Я только один раз наблюдал такой случай, произошедший в нашем транспорте. Один младший врач сообщил, что один из наших, совсем обессиленный, который больше не мог подняться с постели, объел левое плечо лежащего рядом с ним умершего товарища, которому случилось представиться первым. Когда я осмотрел того, я убедился в правдивости доклада. Пожиратель также лежал мертвым на том же ложе.

Многочисленные экипажи всегда должны были держаться рядами, по десять-двенадцать друг с другом, и сомкнуто, что было возможно при большой ширине улицы, в окружении вооруженных людей. Если эта предосторожность не соблюдалась, крестьянские казаки отбивали повозки вместе с теми, кто в них находился.

Уже на второй или третий день нашей поездки, как только мы сделали остановку (так часто приходилось делать для сбора и упорядочения сомкнутости экипажей) у одного из нескольких сооруженных французами блокгаузов с небольшим гарнизоном, в основном жандармов, к нам по дороге из Можайска в большом волнении и страхе торопливо подъехали два всадника (француз и поляк?) и дали понять, что несколько их было отправлено по дороге в Москву с депешей. Примерно через полчаса на них напала толпа крестьянских казаков на лошадях. Они оба бежали, остальные были схвачены и вероятно погибли. Депеша была у оставшихся. Оба всадника хотели остаться с нами и присоединились к нам. Примерно через полчаса пути нам предстало ужасное зрелище: шесть или семь обнаженных мужчин со связанными их рубашками ногами почти равномерно лежали поперек дороги, которую мы должны были пройти, с разбитыми черепами, всюду забрызганные кровью и частицами мозга. На них и рядом с ними лежало несколько длинных, толстых дубинок, тоже перепачканных мозгом и кровью. Это были товарищи приехавших к нам всадников!

Такое ужасное происшествие вскоре снова случилось с нами между Гжатском и Вязьмой, недалеко от последнего, куда мы прибыли в тот же вечер. В Гжатске к нашему каравану присоединился французский полковник Барбанегр (в 1814 г. генерал и комендант Хюнингена) со своим адъютантом, очень оживленным молодым французом, и польским полковником. У них все еще были приличные верховые лошади. Еще мне смутно помнится, что они привели с собой французских солдат.

На привале недалеко от леса, в который вела дорога, после того, как экипажи были должным образом сомкнуты и упорядочены, мы вместе встали впереди, и командир приказал горнисту дать сигнал к движению вперед, авангард пришел в движение, польский полковник и адъютант Барбанегра быстро сели на коней под возглас адъютанта: «Nous voulons faire les Cosaques!»⁹. Они ехали впереди авангарда и, заехав в лес, вскоре скрылись из виду. На некотором расстоянии за ними мы видели входящий в лес авангард. В тот же миг мы услышали несколько выстрелов в лесу и увидели, как передовой отряд быстро бежит в лес. (Дорога от опушки леса шла немного косо, так что издалека ее не вполне было видно.) Теперь мы тоже поспешили и, войдя в лес, что же мы увидели! Адъютант лежал навзничь на дороге, рядом с ним один его сапог, с той же ноги спущена штанина. Его сабля отсутствовала. Ни его лошади, ни польского полковника с его лошадью мы больше не увидели. Когда мы приблизились к нему, он, получив колотую рану груди, сделал еще несколько вздохов. Барбанегр бросился к умирающему и завыл от полного отчаяния. Авангард доложил: Когда они вошли в лес, несколько всадников, вооруженных пиками (крестьянские казаки) бросилось на офицеров. Последние выстрелили из своих пистолетов. Они видели, как лошадь полковника с всадником тянут в лес. У адъютанта, уже лежавшего на земле, кто-то еще крутился, но когда они приблизились, быстро вскочили на лошадей и умчались в сторону. Тело положили на повозку, и полковник Барбанегр приказал похоронить его перед Вязьмой, где мы расположились вечером. Он рассказал, что его адъютант из знатной французской семьи и только недавно – как родственник – был прислан к нему из армии в Испании, где за его жизнь опасались больше, чем в России. Он был почти безутешен. Имя адъютанта я помнил несколько лет, теперь забыл.

7 ноября во второй половине дня мы прибыли в Смоленск​​. Я уже не помню, в каком состоянии был наш санитарный транспорт. Он постепенно значительно сократился, поскольку многие умерли. Остальных мы отвезли в госпиталь в Смоленске. За несколько дней до нашего приезда в Смоленск, примерно 5-го ноября, был сильный снегопад. Около 6-го налетела сильная метель со штормовым ветром, окутав все снежными вихрями, перед собой ничего не было видно и часто приходилось брести по колено в снегу.

Примечание: я позволю себе дословно выписать из моего дневника некоторые относящиеся к этому вещи. «4 ноября под вечер мы достигли нашего летучего госпиталя в районе Флавково, где больные из-за заболоченной земли должны были оставаться лежать на своих повозках. Этот транспорт был хорошо обеспечен продовольствием и медицинскому персоналу так же перепало кое-что. 5 ноября. Сегодня мы следовали за этим обозом. При нем был горнист. 6 ноября. Именно в этот день природой была заложена причина последующих неописуемых страданий. Ужасная перемена погоды. Постоянный снежный шквал».

Вместе с бурей налетели большие стаи ворон. Даже этот воздушный сброд, казалось, был возмущен той несправедливостью, которую мы причинили русскому народу. Они только ждали момента, чтобы наброситься на трупы. Вскоре после рассвета мы прошли через разрушенный городок Дорогобуж, где трупы умерших ранее были уже заметены снегом. По временному мосту мы перешли Днепр. К вечеру обоз подъехал к деревне Пнево. В каком состоянии были здесь несчастные раненые, я едва ли могу описать. Они лежали там подобно заснеженным мертвецам на русских тележках, некоторых нашли мертвыми, раздетыми и брошенными в снег, ставший их могилой. В ту ночь мы нашли себе убежище под повозками. Ныне должны были достигнуть Смоленска. Я поспешил с горнистом, чтобы объявить о прибытии обоза.

Ко времени моего прибытия в Смоленск я очень устал от жизни и твердо решил остаться в Смоленске, будь что будет. В таком отчаянном состоянии я вскоре встретил на улице нашего бригадного генерала фон Коха, оставшегося раненым в Смоленске¹⁰, с приветствием: «Пойдем со мной, у меня есть письмо от твоего отца». Уже эти слова подействовали просветляюще на омраченное состояние души. Надпись на письме рукой отца, заглавие с датой: Тамм, 12-го мая 1812, и содержание его оказали такое влияние на мою силу воли, что я немедленно решил покинуть Смоленск как можно скорее.

Там же в госпитале я встретил своих друзей: старшего врача доктора Людвига (ныне государственный советник и лейб-врач Его величества короля) и батальонного врача Гэртнера из 1-го пехотного полка, после встречи в Смоленске в августе оставленных там для работы в госпитале. В госпитале все выглядело горько и безотрадно. На следующее утро, 8 ноября, новый транспорт не самых тяжелобольных и выздоравливающих снова двинулся в сторону Красного, куда мы прибыли 12-го. Там можно было расположиться в амбарах и конюшнях. Там же ночью в нашем транспорте среди прочих умер один из моих старых школьных товарищей из Людвигсбурга, Фридрих Шпрёссер, тело которого я утром положил в тесном углу между домами, иначе его после нашего ухода выбросили бы на улицу. Здесь еще с прихода большой армии валялось много трупов.

¹ - Dagmar Wuttge. 1812. Der leidwolle Marsch nach Russland. Erinnerungen des württembergischen Medizinalrates Christoph Heinrich Groß. Edition Tintenfass. Seeheim-Jugenheim. 2013. S. 67-80, 100-108.

² - 1-й пехотный полк Португальского легиона входил в 1-ю бригаду 10-й пехотной дивизии, 2-й пехотный полк – в 1-ю бригаду 11-й пехотной дивизии III армейского корпуса.

³ - Зукков (Suckow) Карл Фридрих Эмиль фон (1787-1863), в 1812 обер-лейтенант вюртембергского 4-го линейного пехотного полка. В отставку вышел полковником в 1848, в 1862 издал мемуары: Suckow K. Aus meinen Soldatenleben. Stuttgart. 1862.

⁴ - Фон Ланденбергер (Landenberger), капитан 2-го егерского батальона, ранен 17 августа в бою при Катани.

⁵ - Кёлльройтер (Köllreuter) – исполняющий обязанности главного хирурга 25-й пехотной дивизии.

⁶ - Хайнрих Ульрих Людвиг фон Роос (Roos) (1780-1840), хирург 3-го конно-егерского полка. Взят в плен на Березине 28 ноября, направлен в госпиталь в Борисов. Принял подданство России и дослужился до главного врача Мариинской больницы в Санкт-Петербурге. Автор мемуаров: Roos H. Ein Jahr aus meinem Leben… S.-Peterburg, 1832; Роос Г. С Наполеоном в Россию. М., 1912.

⁷ - Т.е. день Св. Бартоломея (Варфоломея), в католичестве отмечаемый 24 августа.

⁸ - После тяжелых потерь в изнуряющих переходах и Смоленском сражении 25-я дивизия была реорганизована. 1 сентября в Гжатске пехота (1456 чел.) была сведена во Временный пехотный полк из трех временных батальонов под общим командованием ген.-майора Э.О. фон Хюгеля и полк. Л.Ф. фон Штокмайера.

⁹ - Мы хотим сделать, как казаки! (фр.)

¹⁰ - Генерал-майор Кох в Смоленском сражении 18 августа был ранен четырьмя осколками ядра и остался здесь на излечении вплоть до отступления армии.

Источник.
Эпоха 1812 года: Исследования. Источники. Историография. XIX: Сборник материалов - М.: Государственный Бородинский военно-исторический музей-заповедник. 2022.

   

Поделиться ссылкой: