Бенар Ш.

Сержант Бенар, Воспоминания о 1812 годе

Журнал "Патронная сумка", 1904-1909

---

Charles Bénard / Sergent Bénard, Souvenirs de 1812

La revue « La Giberne », 1904-1909

Воспоминания Шарля Бенара в течение нескольких лет публиковались в журнале «La Giberne». Их передал журналу и написал к ним предисловие граф Франсуа де Салль. Он нашел их среди бумаг своего двоюродного деда Жака-Шарля де Потье, ветерана наполеоновских войн. Эти записки состоят из двух частей: "Воспоминания о 1812 годе" и "Военнопленные в России, 1813-1814". Переписчиком упомянуто, что исходная рукопись состояла из нескольких очень коротких отрывков и, по заключению де Салля, была написана ориентировочно в 1850-е годы.
Выборку из номеров журнала «La Giberne» собрал в один файл Фонд Наполеона. 
Вашему вниманию предлагается перевод фрагментов первой части. Пропущены некоторые малозначительные или слишком претенциозные эпизоды.

---

Несмотря на нашу молодость и нашу доблесть, мы были крайне измотаны после того как, пройдя Фландрию, Германию и Польшу, мы с боями добрались от Витебска под стены Смоленска.

Впрочем, огромные магазины припасов были эшелонированы на всем нашем пути, и мы не испытывали нехватки вещевого и продовольственного обеспечения. Всего было бы даже с избытком в ту пору, когда русской армии было не под силу перехватывать наши конвои, если бы не недостаток транспорта. Чем дальше мы продвигались, тем сильнее уменьшалось количество лошадей, потому что было трудно разжиться фуражом, и уже часто бывало, что кавалерия, устраивая вечером бивак, не могла дать своим животным ничего кроме соломы с крыш.

Смоленск тогда был окружен высокими кирпичными стенами с большими фланкирующими башнями. Его подкреплял Днепр, вдоль которого он формировался широким полукругом. Мы получили приказ занять позицию на возвышенностях севернее¹ города, недалеко от левого берега реки, напротив своего рода цитадели, набитой людьми и пушками.

Император надеялся, что русская армия предложит ему сражение. Она действительно была вся сосредоточена на входе в город. Князь Багратион сумел за несколько дней до этого соединиться с главнокомандующим Барклаем де Толли. Но в планы Барклая не входило доставить Наполеону удовольствие себя разбить. Что он хотел, так это уморить Великую армию голодом, ослабить ее лишениями и усталостью, и, постоянно отказываясь от сражения, увлечь в сердце опустошенной страны, в сожженную столицу, до той поры, когда ее настигнет и парализует суровый климат.

Барклай ограничился попыткой защитить Смоленск, и, после напрасного ожидания ответных атакующих действий, император приказал выбить вражеские войска  из пригородов и идти на прорыв. III-й корпус отвечал за захват цитадели. Пока мы пробивались со стороны предместий, где русские, зажатые в узком проходе анфиладным огнем артиллерии генерала Сорбье, несли значительные потери, мы ожидали, оружие к ноге, что батареи нашего корпуса сделают в крепости достаточный для штурма пролом.

Как только русские нас заметили, они открыли по нам страшный огонь, их ядра буквально вспахивали землю. Маршал, посчитав позицию неприемлемой и заметив складку местности, где мы были бы почти защищены от картечи противника, передвинул туда нашу дивизию, пока наша артиллерия занимала свои позиции, обосновавшись позади нас на склоне холма.

В этот момент император проезжал перед фронтом дивизии. Мы поспешно построились, наполняя воздух восторженными криками, которые всегда вызывало его присутствие. Музыка нашего полка загремела фанфарами. Я помню мелодию, которую в спешке исполнил капельмейстер: это была та самая пародия на оперу «Весталка», начинающаяся словами: « On va leur percer le flanc ! » —«Будем прорывать им фланг!» Своевременный бурлеск в адрес русских заставил нас много смеяться.

Спустя менее часа наша артиллерия открыла свой огненный тур против батарей города, которые тут же сполна отвечали.  Мы находились между ними, но голая земля, куда нас поставили, по счастью была ниже линии, пересекаемой ядрами. Поэтому они проходили намного выше наших голов и мы чувствовали себя в полной безопасности под этим железным ураганом.

Приближалось время ужина. Вольф, один из моих полковых товарищей, подошел ко мне  и показал ядра, катящиеся по полю: — Слив полно, — сказал он, — но они хороши на десерт.  Не находишь ли ты, что картофель вкуснее из котла? Я предлагаю прогуляться и посмотреть, нет ли способа накопать немного.

Я заявил, что идея превосходная и мы отправились ее осуществлять. Кстати, побродить не было никакого риска. Армия Багратиона была отделена от нас рекой, а Барклай де Толли ограничивался обороной города. Так что, левый берег Днепра ниже Смоленска был полностью в нашем распоряжении.

Хотя мероприятия полного опустошения русские уже начали, наши поиски не были бесплодны. Крестьяне в округе не убрали свой урожай, поскольку они до сих пор были в совершенном неведении событий. Еще более ясным это стало после взятия города.

С наступлением ночи, в момент возвращения к корпусу с нашей добычей, у нас было зрелище прекрасное и зловещее.  Городские стены освещались изнутри ярко красным светом, при котором с дьявольской силой зубчатая стена проступала черной короной. Пожар начал свои буйства: это была первая вспышка целой череды огня, который русские распространяли от города к городу, от деревни к деревне на всем пути их отступления — в одной руке ружье, в другой факел.

Мы еще не могли себе представить смысла этой стратегии отчаянных. К тому же мы думали, что огонь был зажжен нашими снарядами, и будет тут же погашен городским гарнизоном.  Но пожары длились всю ночь, освещая перемещение неприятеля, который покидал город, оставив в нем своих раненых.

На следующее утро, когда все было готово к прорыву, и нападение согласовано, маршал узнал, что поляки, взобравшись на стены, проникли внутрь, не встретив сопротивления.  Стало понятно, что Барклай отказался от обороны города и продолжил свое отступление. Тем не менее был дан приказ атаковать по всей линии. Мой полк должен был взобраться на вал. Мы овладели им без боя.

Двадцать пожарищ швыряли в небо снопы искр.

<...>

Мы маршировали через завалы по распростертым телам. На другом конце улицы последний арьергард русских ретировался, обменявшись с нами перестрелкой. Здесь я увидел старшего офицера, упавшего с лошади. Это, как нам сказали, был губернатор Смоленска. Он до последнего не хотел оставлять своего поста, отступал шаг за шагом, побуждая своих солдат встречать нас лицом к лицу, и своим хладнокровием достойно служил им примером.

Его гибель ускорила оставление города. Русские исчезли, а Барклай немедленно разрушил единственный мост, который еще существовал между правым берегом, занятым им на Московской дороге, и частью города, заполняемой нашими войсками.

Улица, где мы тогда находились, шла недалеко от крепостной стены. Большинство домов, выстроенных вдоль нее, уцелели от огня, и их жильцы еще находились там.

Самые культурные не разделяли ужас, который наше присутствие вызвало среди массы населения. Когда были сделаны последние выстрелы, многие двери отворились, и в них показались несколько людей, чьи лица выражали скорее любопытство, чем страх. Я находился непосредственно перед одним из таких домов, занимаемым священником греческой веры и его племянником, который был одет в форму инженера.

Жилище состояло из цокольного этажа с большой комнатой и внутренней деревянной лестницей, ведущей на второй этаж. Поп, который легко изъяснялся по-французски, вступил с нами в разговор. Он не мог справиться с удивлением, которое вызвали у всех людей захват города и отход русских.

<...>

Настолько они не были готовы к нашему нападению. В Смоленске, как впоследствии в Москве, мы население удивили. Жители первого из этих городов были убеждены, что мы потерпели поражение в Витебске, второго — поклялись бы, что мы были уничтожены на Москва реке.

У меня было подтверждение фактов, которые нам сообщил поп, когда я пошел в главную церковь в компании Вольфа,  который по пути рассчитывал собрать чего-нибудь съедобного. Храм был щедро подсвечен изнутри, алтарь украшен самыми богатыми орнаментами, и свечи горели перед святыми образами. Все говорило о поспешном бегстве служителей при нашем прибытии² и о беспечности, с которой жители в то утро занимались своими обычными делами.

В первый момент многие из них, изгнанные из своих домов пожарами, пришли искать убежища в храме своей религии. Но мало по малу спокойствие восстановилось в их душах при известиях о том, что победившая армия соблюдала строгую дисциплину и не совершала ни грабежей, ни насилия. Мы еще не были озлоблены страданиями этой жестокой войны. У нас был тот пыл, тот общительный характер, которые делают французского солдата удобным, веселым и годным постояльцем, и заставляет его быть дружелюбным даже к врагам. 

<...>

Терраса, на которой расположен собор, доминирует над Днепром и довольно широким пространством местности. Мы остановились здесь, очарованные величественным зрелищем.

Напротив нас, на другом берегу реки, неприятель эвакуировал предместья; кое-где легкие столбы дыма возвещали начало пожаров, поскольку, прежде чем покинуть место, русские сожгли его так же, как сожгли внутреннюю часть города. Еще дальше длинные линии их батальонов проходили по берегу реки.

Кажется, в свою очередь они обнаружили нас на нашей смотровой площадке, так как внезапно мы уловили, прежде всего ушами, легкие посвистывания, сопровождаемые резким звуком отлетающих каменных осколков, и, обернувшись, мы увидели, что на стене, к которой мы прислонились, пять или шесть пуль образовали своего рода ореол в несколькими рядами кладки выше наших голов.

Мало заботясь о знаке святости, которого мы не считали себя достойными, мы оставили это опасное место, не позволив русским исправить их прицел.

<...>

Между тем наступила ночь и мы ощутили в желудках жестокие спазмы. Внезапно Вольф остановился перед домом с наглухо закрытыми дверьми и окнами. Если это правда, что голодное брюхо ко всему глухо, то, по крайней мере, кажется, у него отличное зрение, так как, несмотря на темноту, мой напарник смог разобрать несколько слов на вывеске.

—   Смотри, — сказал он мне, — мы нашли то, что надо. Это кондитер.

И он постучался в дверь. Ни шороха. Я повторил за ним, но тщетно: дом был пуст, или его хозяева глухие. Однако не следовало поднимать большого шума, под угрозой быть задержанным и строго наказанным. После почти четверти часа толкания и дерганья двери Вольф, который начал приходить в ярость, прокричал по-немецки (он всегда использовал этот язык, как эльзасец, когда был в скверном настроении):

— Я обложу домишко огнем! Одним больше, одним меньше. Если никто не появится, то мы узнаем, обитаем ли он.

Он еще не закончил говорить, как внутри послышался голос.

— Wer sind Sie ? Was wollen Sie ? (Кто вы? Что вам нужно? - нем.)

— Откройте, чёрт возьми! — ответил Вольф, особенно обрадованный встрече с вероятным земляком, да ещё кондитером. И, чтобы придать больше веса своей настойчивости, он добавил:

— Откройте, пока мы не выбили дверь.

Наконец, дверь отворилась, и мы увидели на пороге гротескную фигуру и испуганное лицо немецкого еврея, который предоставил в наше распоряжение свои лепешки и шнапс. Он не был удивлен жадностью, с которой исчезли его припасы, но его изумление было безграничным, когда мы оплатили ему употребленное.

Такая деликатная мелочь показалась ему сказочной; он рассыпался в благодарностях, и мы расстались лучшими друзьями на свете.

Спустя час я был среди моих товарищей, лениво растянувшись на широкой охапке соломы. Мой ранец служил мне подушкой, и я использовал для укрытия выступ вала. Давненько я не чувствовал себя так благополучно. Это была ночь сибарита в сравнении с нашими же биваками на открытом воздухе.

<...>

С рассветом нас вывели из города и выстроили вдоль реки лицом к русским, которые, впрочем, вскоре отступили. Мы, в свою очередь, переправились через Днепр по мостам, установленным сапёрами, и двинулись в сторону Валутино, где нас ждал враг.

После перехода через Днепр корпус маршала Нея стал частью авангарда. Маршал ехал верхом у нас во главе в окружении своих адъютантов и других генералов.

Мой полк шел следом. Поскольку я принадлежал к первому батальону, то оказался в удобном положении, чтобы увидеть неприятеля и обменяться с ним ружейными выстрелами в качестве  обычной любезности. Но мы шли вперед самоуверенно, потому что не ожидали встретить русских в ближайшее время. Маршал был обманут ложными рапортами. Один из генералов, спросил, считает ли он, что неприятель близко. Тот ответил, что его арьергард должен находиться по крайней мере в шести льё от нас. Это замечание, подслушанное гренадерами первой шеренги, было передано ими остальным в батальоне, который, таким образом, шел на позиции Валутиной, не подозревая, что ему предстоит участвовать в одном из самых кровавых эпизодов кампании.

Пройдя некоторое время, мы увидели лесополосу, пересекавшую дорогу, по которой мы следовали. Наши разведчики готовились проверить её, когда выстрел, произведенный невидимой рукой под прикрытием деревьев, свалил наповал одного из адъютантов маршала. Это послужило сигналом к ​​общей атаке русским стрелкам, которые, рассредоточившись среди деревьев, прикрывали свой арьергард, прочно закрепившийся у Валутиной. Пули полетели в наши ряды градом. Мы остановились, удивленные столь внезапной встречей.

Маршал, с тем глубоким спокойствием, которое никогда не нарушала опасность, ограничился словами:

— Я не думал, что неприятель так близко от нас. Давайте, месье, идем же, нужно его вскрыть.

Мы в свою очередь открыли огонь, и русские отступили перед этим армейским корпусом, который надвигался весь.

Когда мы, не прекращая стрельбы, пересекли посадки, то увидели перед собой справа и слева открытую местность, окаймленную холмами, занятыми частью русской армии.

Обязанность ввязаться в сражение проявилась внезапно. Мы не были к этому готовы, и количество наших войск, собранных на поле, не равнялось силе противника. Ко всему, наша конница, учитывая расположение места, не могла нам ничем помочь. Наша артиллерия также находилась в невыгодном положении. Тем не менее маршал взял все свои диспозиции к атаке.

Нас поставили вдоль ручья, разделяющего равнину надвое. Мы все были совершенно спокойны, ведь император, предупрежденный о том, что происходит, прибыл немедленно. Он осмотрел позиции, и мы видели, как он несколько раз одобрительно кивнул головой. Этого было достаточно, чтобы вселить в нас убежденность в победе.

Сигнал к атаке был дан, я шел вперед с остальными. Неприятель, без единого артиллерийского выстрела позволивший нам производить все приготовления, внезапно демаскировал свои батареи: и я не могу точно сказать, что потом произошло.

Я услышал огромный и ужасный взрыв. Густой дым, разорванный сразу сотней вспышек, ​​встал перед нами как занавес.

Я почувствовал ветер от ядер, который, пролетая, оставлял широкие пропуски в наших рядах.  Тела, падая, ударяли меня. Затем движение нашей колонны поколебалось, стало неуверенным и закончилось отходом.

Медленно, не показывая врагу спину, мы перестраивались позади ручья. Было пять часов вечера. Маршал дал нам час на отдых, затем сделал новый сигнал к атаке. Офицеры закричали: "Вперед!", и мы снова начали подниматься по этой гибельной горловине, под неустанным метким перекрестным огнем русских.

Люди падали гроздьями, приходилось с каждым шагом переступать через тела наших товарищей. Но мы были исполнены решимости и все равно шли.

На этот раз я подобрался почти к жерлу вулкана. Запах пороха, беспрерывный грохот взрывов сильно действовали на мои нервы, и меня охватила какая-то ярость, как вдруг полковые барабаны перестали бить, заряд картечи только что унес девятнадцать из них.

Я огляделся. Более трети наших были на земле, а остальные, во второй раз, были вынуждены отступить.

Но наша энергичная атака поколебала врага. Когда мы вернулись, чтобы занять наши позиции, появилась дивизия из первого корпуса под командованием генерала Гюдена. Не успела она выйти на эти залитые нашей кровью склоны, как ее начальнику пушечным ядром оторвало обе ноги.

Это зрелище не только не смутило храбрые войска, пришедшие завершить наше дело, но и подстегнуло их героизм. Они продолжали карабкаться с оружием наперевес, не соизволив отвечать на истреблявший их огонь; затем в пределах досягаемости противника, уже потрепанного нашими усилиями, они ударили, как молния. К десяти часам вечера мы овладели территорией.

Русские потеряли больше восьми тысяч человек, две тысячи наших остались на поле битвы.

Признаюсь, чувство триумфа в моей душе было подавлено усталостью и голодом. Пришлось удовлетворить его провиантом, который каждый мог иметь в своем ранце, и тем, что нашлось у убитых. Что касается усталости, то у нас была для отдыха вся местность, где проходил бой.

4-й линейный устроил биваки на вершине холма среди убитых, раненых, разбитых лафетов, перевернутых орудий и всевозможных дымящихся куч. Я улегся на землю, и, несмотря на перевозбуждение, которое вызвали у меня волнующие сцены того вечера, почувствовал такую ​​потребность во сне, что впал на несколько часов в полное забытье.

Внезапно меня разбудили крики боли, тени шевелились в нескольких шагах от меня, а жалобы доносились от группы индивидов, движения которых мне поначалу было трудно различить в темноте. Но так как она не была кромешной, то мои глаза быстро привыкли, и я стал свидетелем зрелища одновременно отвратительного и комичного.

Раненый русский лежал на спине, пуля, похоже, перебила ему ногу. Теперь один из тех бродяг, которые волочатся следом за всеми армиями, негодяй, который был французом только по униформе, и который, скорее всего, не участвовал в сражении, припёрся рыскать в ночи, как воронье вокруг разбросанных тел. В эту минуту он был занят стаскиванием сапог с раненого.  Тряся сапог, чтобы освободить ногу пациента, он причинял несчастному нестерпимую муку. Русский, под влиянием страха, по его ощущениям в окружении победивших врагов, не осмеливался на малейшую жалобу. Но боль пересилила, и он в итоге издал жалкие крики.

Ни мало не волнуясь, бродяга продолжал свои попытки.

Я схватил ружье, предупредив грабителя, что, если он немедленно не отпустит добычу, я вышибу ему мозги. Он ответил грубым тоном, что сам разут, и в то же время взялся за свою саблю.

— Не довольно ли покойников вокруг? — ответил я. — Ищи сапоги у мертвецов, но оставь этого мужика в покое, или иначе...

Сказав это, я взвел курок моего ружья и заявил, что безжалостно выстрелил бы в этого стервятника, если бы он сам не счел разумным попятиться на голос одного старого сержанта, который приподнявшись на локоте, прокричал:

— Не лучше ли вам заткнуться, вам обоим! Вы мешаете мне спать. Первый, кто меня поднимет, будет иметь дело со мной.

Тишина восстановилась немедленно, раненый больше не подавал признаков жизни, а я снова заснул, считая, что сделал достаточно для человеколюбия.

Остаток ночи прошел спокойно.

На заре громкая барабанная дробь заставила всех подняться на ноги. Били общий сбор, повсюду происходило необычное движение, и мы увидели скачущих в тумане вестовых офицеров, которые летели по полю с криками:

— Подъём, месье, строиться. Форма одежды парадная. Императорский смотр!

В спешке мы сложили мокрые и грязные шинели, достали из ранцев парадную форму и ушли в ней. На некотором расстоянии мы остановились. Повернувшись спинами к вчерашнему полю боя, перед которым наши полки вытянулись стеной, мы ждали императора.

Внезапно солнце пробило утренний туман, заставив сталь и медь засиять, насколько хватало глаз. Красные плюмажи пехоты пламенели, лошади били копытом, офицеры оголили сабли. Казалось, вся армия вышла в сиянии славы. И явился император. Он проследовал перед нашими плотными шеренгами так быстро, что мы едва могли разглядеть его шляпу и круглую спину. Его сопровождал многочисленный штаб, расшитый позолотой и восседавший на великолепных лошадях.

И мысль напомнила созерцание военных праздников на площади Каррузель, когда мы увидели появившуюся на балконе Тюильри императрицу, представляющую народу и армии Наполеона II, короля Рима, — с той разницей, что вместо оживленной и восторженной толпы, позади нас на земле лежали тысячи трупов, уставившись на нас своими неподвижными глазами.

Не буду останавливаться на маршевых буднях, которые последовали затем, на событиях моей военной жизни, не представлявших ничего существенного до самого нашего прибытия под стены Москвы. Достаточно сказать, что в битве на Москва реке наш полк потерял своего полковника, месье Масси; один шеф батальона был убит, другой ранен; один капитан убит, двое ранены; а полк уменьшился до восьмисот человек. Как бы то ни было, эта грозная битва, в которой обе стороны проявили  невообразимое упорство, была горячо желанной, как вероятное окончание войны, начинавшее беспокоить умы.

Среди нас действительно царило определенное чувство беспокойства, связанное не только с удаленностью от родины, но и вызванное прежде всего новым и тревожным характером тактики противника.

После такой победы, как при Москва реке, отлегло; вообще поверилось в мир. В худшем случае говорилось, что армия разместится на зимних квартирах в Москве и получит время переформироваться, чтобы в случае необходимости возобновить кампанию весной.

Что же касается отдельных несчастий, которыми был оплачен этот результат, то я признаюсь, что мы смотрели на них с некоторым безразличием, каждый из нас заранее пожертвовал своей жизнью и давно смирился с худшим. Смерть и ранения были обязательным шансом, который мог выпасть на долю каждого из нас без разбора. Единодушное настроение армии прекрасно характеризуют знаменитые слова маршала Нея, к которому обратился за помощью раненый. Проезжающий мимо маршал Ней сказал:

— Что мне тут для тебя сделать? Ты жертва войны.

Но, по правде сказать, это было в самый разгар того отступления, во время которого маршалу столь безбашенно давался каждый шаг, и где он раз двадцать спас армию умело и с твердым мужеством, которое сделало его самым замечательным героем этой роковой кампании.

 

¹ - Вероятно, автор рукописи имел перед глазами перевернутый план Смоленска, на котором север внизу. - Прим. перев.

² - Преображение Господне празднуется православной церковью 6 (19) августа. В Православной церкви Преображение Господне входит в число двунадесятых праздников. Ему предшествует всенощное бдение. К приходу Бенара в собор богослужение закончилось. - Прим. перев.

© Перевод А.Зеленский, 2023. При цитировании ссылка на сайт обязательна.

   

Поделиться ссылкой: